Память подкинула. Где оно всё там лежит, не понять. Загадка. Наткнулся в Сети на текст один, и понесло, успевай записывать.

Лови.

23-тий был одним из главных маршрутов детства. Шёл «дватроечка» за Новый рынок, огибал его, и через Ольгиевскую до Комсомольской. На ней я и жил в 59 — 68-м годах.

Дальше, бежал лязгунишка от Автодортехникума по Комсомолочке направо, и там уже пролетал кольцом, как божья колесница, над Пересыпской насыпью, копошащейся у подножия Молдаванского холма.

С конечной мы спускались по длиннющей лестнице к Пересыпскому «забору». Одесские лестницы всегда к морю, — лёгкий спуск, тяжёлый подъём, школа взлётов и падений.

Вниз через две ступеньки, авоська с тормозком по ногам хлоп-хлоп, яйца всмятку, — чистить не надо, хлеб, как из блендера, мятый и пропитанный докторской колбасой или салом, или блинчиком из кильки. Назад и вверх, в тоске преодолений усталости, возвращавшихся с моря, всегда голодных, просоленных, изъеденных медузами, солнцем, надраенных песком, битых и облизанных волной морской, пацанов.

А спускались с конечки двадцать троечки, чтобы уже на Пересыпи пересесть на другого лязгуна, топавшего, аж до Хаджибейского лимана. На повозиться в грязи, на тёток голых унавоженных позенкать из засады, искупаться, глосика половить. Эти особи всех поколений грязелечились там целыми стадами чёрных котиков кошечек. Такое, кажись, там сегодня не водится, хотя точно не знам.

Говорят, всё давно в честных и чистых частных руках. Посторонним вход воспрещён!

А, если водятся теперь, то только считанные, и в купальниках. Судя по этой одинокой фотке из тернета.



В мои светлые времена водились голые. Глядя на эти лежбища-стойбища чёрных женщин всех возрастов, мы мужали, познавали анатомию женщин не по учебникам, предугадывали светлое будущее, и становились ближе к пониманию проблем колонизированной империалистами Африки.

Боже, как это было целомудренно и чисто, понимаю сегодня, опалённый многолетним огнём тотальной европейской толерантности, что эти наши невинные гляделки пионерские, ничто в сравнении с сегодняшним искусством проникновения в сокровенное!



Порадуйся разом. Это творение нашего местного латышского гения искусства стоит, кажется в Юрмале. Клянусь, если бы в детстве я ходил мимо этого шедевра, моя мужская жизнь сложилась бы иначе. Скорее всего, она была бы совсем мужская, и без потомства.

Вернёмся из грязи свободы искусства в грязь лиманскую. Вторую, кстати, уже много лет вывозят контейнерами в Израиль и другие окрестности Одессы. Бартером завозят первую.

Когда наша мальчишеская тяга к знаниям опрометчиво нарушала границы осторожности, всякий шпион имеет право на провал, потеряв бдительность, тётки раскрывали наши явки и затеивали облавы. Первая заметившая наши чубчики-ирокезы, издавала индейский крик, и племя грязекожих бросалось в погоню. Пытались окружить и чуть-чуть убить.

Это было весело.
 

Догнать, убегающего от превосходящих сил противника пионера, невозможно. В процессе бега мы успевали оглядываться, чтоб наблюдать, как стремительно обсохшая на бегу лиманская грязь, пластами отваливалась с разгорячённых женских тел, открывая нам новые горизонты познания прекрасного.

Ты меня осуждаешь, и права сто раз. Вот, такой развращённый твой друг, живёт в центре Европы. Цени откровение, и не используй, за оружие презрения.

Как понимаешь, все эти переживания требовали многих нервных усилий, потому, кроме Хаджибея, с Пересыпи мы чаще и ближе мотались другим трамваем в Лузановку или на «Горячку».

Лузановка, просто пляж. Пролетарский такой, диковатый.

В смысле, приезжих там было меньше, чем на «западных» пляжах с другой стороны порта. Проще, спокойней.

«Горячка»?

Две трубы полузакопанные, необъятного диаметра, изливавшие бурные потоки горячей воды из конденсаторов Пересыпской ТЭЦ в Чёрное море. Грели любимое, как могли, шоб бычок водился, опять же, отгонять медузу от берега и турецкие эскадры. Медуза холодную воду любит, эскадры, — чужой берег.

Что там «джакузи» нонешние! Форсуночки, сопелки, струйки детские. Хех-потех! Вот «горячка», это тебе не пенки в ванной с пизирьками. Потоки гневные, мощные, промышленные — поди удержись! Горячая вода с песочком! Так отполирует, мылов—шампунев не надо. Потом сольки морской добавишь, в море окунувшись. Такой тебе контрастный душ, что там тот душ, — купель божья!

Дела трамвайные, родной маршрут, подножка тёртая, поручни, полированные без наждачки по тринадцатому классу чистоты. Одесские трамваи, что те корабли, и нечего смеяться недотёпам. Раз есть штурвал, значит он корабль. А штурвал был на каждом! Большой, чугунный, чёрный, на такой же колонке, торчащей из пола. Буквы на ней литые были. Чего писали ими, не помню. Стоял он в будке вагоноувожатого справа. Правда, не рулил ничем, кроме тормоза стояночного. И ручка на ободе была у него одна. Да и та поперёк, не как на штурвале морском.



А ещё, слева от вагоноувожатого стояла, тоже чёрная, тоже с буквами, но ещё и с цифрами, и тоже чугунная, тумба со скоростями. Сверху ручка в форме ставриды толстой, но вместо хвоста, помидор эбонитовый, чтоб было вожатому, за что ставриду левой рукой держать.
 

Ставрида ведь скользкая, а он за помидор её! Этой ручкой уважатый делал жизнь всему трамваю. Поставит на цифру ноль, — ша, уже никто никуда не едет счастья не будет! Перещёлкнет на 1,2,3,4,10, и вот оно счастье, — летит трамвай, везёт людей к целям их долгожданным.

И мы летим с трамваем и людьми! А какие у нас цели, у чубчиков одесских?… Не скажите, ого-го цели!!! Какой одесский не любит быстрой езды!... На подножке! Чи мы не ураган, чи не герои мы?! Слава пионерии!!!

Сначала едешь, держась обеими руками за поручни, но так, чтоб руки полностью вытянуты были, а ты под углом к двери! Так больше ветерка ртом и фигурой ловишь. А в жару одесскую знойную, ветерок тот всё с тебя сдует, всего потного обсушит, обрадует.

Долго радоваться нельзя. Дру́ги в тамбуре ждут, им тоже счастья хочется, не жадничай, пацан!

Разворачиваешься на подножке, одну руку отпускаешь, одну ногу с подножки в воздух, и вот, ты уже точно «знак качества», но с головой и чуть согнутым коленом опорной ноги. Тогда ветра ещё больше, но это миг. Даёшь десант, отрыв, и беги! Быстро беги, чубчик, наравне с трамваем поначалу. Иначе, — нос твой и коленки, ладошки и штанишки обнимут тёплый и гостеприимный булыжник одесской мостовой!

Потом стыд перед всем десантом, подзатыльник от мамы без охов, но с примочками йодными-зелёнкиными, и корки болячные на коленках и локтях, которые много раз будешь отрывать, пытаясь глупо посмотреть, а что там под ними, пока они не зачешутся, не заживут и сами не отвалятся.

Кстати, лучше всего их отдирать было после многочасового барахтанья в морской воде. Откувыркался денёк в нирване пляжной, вышел на берег, глядь, а корки то море и слизало своим йодом, песком, водорослями. Оставило кроху махры непонятной, смахнул обрывком газеты-бумаги, и вот оно новое тело народилось вместо раны. Розовое такое, тонкое, и уже без узоров кровянки засохшей.

Прыгать нужно было не на повороте трамвая тихом и занудном, под вой усталый пар колёсных. Это, для фраерков центровых с бантиками, бабушками за ручку и со скрипочками, копошащихся под дверьми школы Столярского.

Наш пацан молдаванский должен был прыгнуть на самом разгоне, громыхающего болтами лайнера. Такое было, когда дватроечка разгонялся свернув с Подбельского на Ольгиевскую, оставив позади к/т «Дружба» и Гастроном. Там до Островидова уклончик вниз идёт и трамвай, его почуяв, шпарит, как торпедный катер на вражеский эсминец.

Вот там отрыв! За тобой сигали Серёжка И, Юрка Э, ещё раз Серёга, но М., и вдогонку нам дежурный крик кондукторши, — о чём-то своём, наболевшем!

Чуть не забыл! У уважатого, под правую руку, из пола трамвайки торчали три стальные трубки с краном на конце. И у того крана была ручка деревянная, тоже полированная руками, а сам кран всегда был жирно вымазан чёрным тавотом, который в жару жалобно подтекал по трубкам. И, чтобы кран не сделал жарким летом «лужу в коридоре», трубки под ним были перевязаны ветошью.

Кран работал всегда хорошо, плавно, и каждый раз, когда его крутили за ручку, важно и громко делал воздухом псыы-ы-ы-ы-ы, где-то внизу, глубоко под трамваем. При том, пущенный на свободу, очень сжатый воздух выдувал с рельс облако пыли, и всегда в сторону, противоположную дверям. Подозреваю, что таким образом он опылял прохожих, на другой стороне улицы, не пожелавших сесть в него, самый лучший в мире трамвай. Потому что он был самый главный воздушный тормоз этого трамвая, и работать иначе, ему было не положено по долгу службы. Главный тормоз любил свой трамвай и пассажиров в нём, берёг всем воздухом своим, сжимал колёса плавно и не больно в объятиях колодок своих тормозных, и только в нужные моменты жизни.

Чтоб не сомневалась, всё мои придумки про краны и чугуняки, нашёл фотки в Сети на одесских форумах замечательных.

В 82-м стояли мы на ремонте в Неаполе. Долго стояли. Однажды там случился матч на кубок УЕФА «Динамо» Тбилиси — «На́поли». Попал на тот матч. Отдельная история, как-нибудь отпишусь. Стал очевидцем схождения с ума целого города. Думаешь, Одесса была спокойней, когда случался матч, любимейшего одесситами «Черноморца»? Ни трошечки, детка!
 

В такие дни все трамваи города напоминали лозы виноградные. И я там ягодкой зелёной безбилетной с пацанами висел. И катили мы с ветерком на дышлах и подножках трамвайных, чтоб увидеть в бою прославленного «Кота» (Костю Фурса), Дерябина, Кулагина. Легенды той футбольной Одессы.

Жаль история не увековечила разборки одесситов той поры и в тех трамваях, между болельщиками «Черноморца» и Одесского СКА. Цивилизационная потеря человечества. Это была пестня, сок Одессы, нектар её мудрости, эталон вселенской юморной выдержки супротив южной страсти убить здесь и немедленно!



Ну вот. Курс молодого бойца-десантника трамвайного и увожатого 3-го разряда ты прошла. Ручки не перепутаешь, как с подножки покинуть подбитый врагом трамвай знаешь. Стало нам спокойней, а врагам страшней.

До кучи, и во славу ОТТУ (одесского трамвайно-троллейбусного управления), коротко, про другой трамвайчик из страны детства, тем более чудесного, что было оно одесское, которым ездили пляжиться на Фонтан и дачи Ковалевского.

В сезон, к трамваям, бегавшим из центра на Фонтан, цепляли летние, насквозь прозрачные вагоны. Без боковых стенок. Вернее они были, но только до высоты спинок деревянных сидений. Всё остальное было открыто. Крыша держалась на стойках. Для нас предпочтительными всегда были вагончики с металлическими ажурными бортиками. Там стенок вообще не было. А бортики эти, по типу балконных решёток, были литого чугуна. Замечательные.

Через них нас обдувало прохладным ветерком, когда громыхающее чудо разгонялось между остановками в кромешном летнем зное. А если повезло сидеть у самой решётки, то и вовсе было ощущение полёта.

Это, как будто Валерки Ходоса балкон поставили на колёса и мы на нём поехали на пляж.



Конечно же, тогда пацаном, вообще не воспринимал это всё за счастье и радость. Это была, просто жизнь повседневная. Детству не свойственны глубокие оценки и размышления, замечание мелочей, тонкостей. Детством живёшь, не думая. И это правильно. Иначе будет уже не детство, а сразу взрослость.
 

Это, сейчас в зрелости лет дошло, что жили мы детство в самом настоящем, чистом счастье. И было оно, настолько всеобъемлющим и естественным нашим состоянием, что воспринимали его, как обыденность и нормальный порядок вещей. Дети. Что с нас взять…

Видишь, как оно бывает, шибанёт памяти под зад коленом бархатным чья-то фотка на Фэйсбуке, или рассказик чей, и совершенно неожиданно, растеряв вмиг пожизненную беременность бытом, заботами, проблемами и прочей нудо́той, седой дядя отбросит полтинник с лишним лет взад. И начнёт, как угорелый стучать по клаве, не в силах сдержать, совсем, казалось забытое, хлынувшее воспоминание о прекрасной и безмятежной поре жизни.

Ночь давно. Без десяти три. Сна ни в одном глазу, зато мир вокруг стал лучше и светлей. Ведь это всё был я, было со мной. Попробую приспать память о счастье, том самом, мной прожитым в детстве, в морях моих, в путешествиях, в…, в…

Глядишь, и новое позавидует, озаботится, отставать не захочет, и заглянет в гости. Приму его, заблудшее, чтоб было чего и в глубокой старости вспомнить, чем погреться.

И проснусь уже другим, чуть чище, светлей, понятней себе и тебе.

 

---

Рига. 24 декабря 2018 г.