Отсутствие реформ по умолчанию принято критиками за осознаваемый властью изъян, который нужно маскировать. Однако российский правитель может найти тысячу объяснений, почему слово «реформы» и предполагаемый ими набор действий не является бесспорным благом для вверенной ему страны. Всё, что называется реформами, может быть куплено руководством у интеллектуалов не иначе как под маркой средства для укрепления режима, и проводиться они будут без широкой огласки, иначе рубеж «все правильно делали» придется сдать.
 

Путин, как видно из первого обзора диспозиций на поле боя, борется с идеей упущенных им возможностей под лозунгом «все правильно сделали».

Вербальным воплощением темы неосуществленных возможностей является слово «реформы». Это синоним зияющей амбразуры между «есть в наличии» и «могло быть на этом месте», на которую бросается Путин. Их, по мнению критиков, президент все никак не решается начать, и надо бы подтолкнуть, а по мнению симпатизирующих, вот-вот решится и запустит, потому что ни у кого больше нет на это ресурса. Соответственно, на знамени разочарованных оппонентов начертано «не провел реформ», а на знамени очарованных оптимистов «догонит и еще проведет». Вот сейчас выступит и объявит, переизберется и сделает.

Между тем коннотации слова «реформы» в русском языке значат, что обширные и глубокие изменения под откровенным именем реформ после переизбрания Владимира Путина невозможны. Любые перемены без ущерба для лица засидевшегося правителя могут проводиться исключительно под предлогом укрепления текущего положения дел. Бурный старт реформаторской программы на двадцатый год пребывания у власти означал бы, что критики правы: много чего не делалось или делалось не так, и Россия на пятой пятилетке нынешнего режима — страна упущенных возможностей. А это и есть главный рубеж обороны на нынешних выборах.


Нечего скрывать

Непроведение реформ по умолчанию принято критиками за осознаваемый властью изъян, за постыдный факт, который нужно замаскировать — например, упомянутым в предыдущем обзоре нарочитым делением российской истории на девяностые и Путина. Однако можно представить себе систему координат, в которой отсутствие реформ — благо, цель и предмет для гордости, который если и не выпячивают, то не особо и маскируют.
 

Хотя население гораздо больше готово к переменам, чем принято считать, само слово «реформы» не слишком у него популярно, потому что ассоциируется с девяностыми, с набором идей догматического рыночного либерализма и для большинства избирателей означает если не прямо ужесточение борьбы за выживание, то более непредсказуемую, стихийную среду, жесткий мир и беспокойство существования.
 

Конкуренцию, в которой не обязательно выигрывают лучшие. Добровольно повернуть в сторону такого мира не торопятся не одни только жители России. Фраза «необходимы структурные реформы» давно стала таким же магнитом для французских интеллектуалов, как и для наших, но попытки их начать раз за разом выводили на улицы достаточное количество людей, чтобы все останавливалось, пока наконец почти вся Франция не согласилась с тем, что надо что-то менять, и не вручила надпартийный чрезвычайный мандат президенту Макрону.

Но и сам российский правитель вместе со своим окружением может найти тысячу объяснений, почему слово «реформы» и предполагаемый ими набор действий (быстрый старт невооруженным глазом заметных изменений одновременно во многих областях в сторону их дерегулирования) не является бесспорным благом для вверенной ему страны.
 

«Вот, — говорят Путину, — если бы своевременно и правильно проводил реформы, если бы держался прозападного курса, если бы уступил власть реформатору, вот тогда было бы международное уважение, довольное население и устойчивый рост». Но в соседней столице один вчерашний перспективный реформатор, которому до выборов не дают денег ни ЕС, ни МВФ, в отчаянной борьбе за политическое выживание гоняет по крыше другого недавно перспективного реформатора — оба с большим международным уважением и самыми оптимистическими ожиданиями в анамнезе, но скорее с недовольным населением при повторном обследовании.
 

И это еще любимцы. А если реформы будут подписаны антипатичным для западного мира именем Владимира Путина, и вовсе нет никакой гарантии, что в любой момент от него (и страны в целом) не отвернутся при малейших трудностях и не перейдут к поддержке любого оппонента при малейшем конфликте.

И будут ли вообще приняты Западом реформы, которые ведут к укреплению конкурентоспособности России, если, оправившаяся после проигрыша в глобальном противостоянии и потерявшая половину экономики, она смогла так скоро насолить бывшему противнику. Доставить столько неприятностей — подлинных и вымышленных, и продолжает оспаривать существующий мировой порядок. Нет ведь гарантии, что возросший в результате реформ, даже сопровождающихся разрядкой, потенциал не достанется потом в руки кому-то, кто захочет насолить еще больше.
 

Есть ли готовность повторить ошибку? У русского либерализма нет ясного ответа на вопрос, что выберет Запад, если появится такая возможность в России, — прозападную диктатуру или демократию, которая отстаивает российские интересы там, где они противоречат западным?
 

Критики говорят, что Россия угнетена и раздавлена отсутствием свободной политики, но с точки зрения правящей группы, она этим и спасена. До и после переизбрания президенту Путину предстоит продолжить разрешать и модерировать с десяток конфликтов в российской экономической и политической верхушке — Володина с Кириенко, «Роснефти» и «Газпрома», Рагозина и Шойгу, правительства и Сечина, Кириенко и Вайно, Шойгу и Собянина в Подмосковье, Бастрыкина и Чайки, Мединского и культуры, и будут подходить все новые. Если разгерметизировать политику, каждый из них будет протекать публично, с привлечением журналистов и населения, станет политикой, а это, кажется им, ни к чему.


Брежневский НЭП

Что касается социалистических контрреформ (которые по русской филологической традиции не реформы, а, например, преобразования или переустройство), то и для них есть препятствия.

Нет никаких объективных гарантий, что переход от рыночной экономики к регулируемой не будет означать такого же падения производства и не потребует таких же жертв потребления, как девяностые, только в обратную сторону. Наоборот, есть все признаки того, что потребует (как потребовал в России большевиков, коммунистическом Китае, Кубе Кастро и Венесуэле Чавеса). А зачем нынешнему режиму даже умеренный риск повторить девяностые — не важно, в ходе реформ или «преобразований» — и остаться в истории не тем, что он есть сейчас, еще одним утратившим контроль над процессом инициатором перемен.
 

Субъективная причина в персоналистском режиме не менее важна, чем объективная. Кроме того, что нет столь отчаянного положения в экономике, которое подтолкнуло бы к чрезвычайным экспериментам, даже у нас, а тем более на Западе плохо понимают, насколько Путин — стихийный рыночник, натуральный капиталист. В том смысле, в каком сторонником рынка является каждый не страдающий беспамятством советский человек его лет, способный быстро прикинуть в уме, что попытка насытить рынок товарами по фиксированным ценам при помощи централизованного планирования кончится тем же, чем она кончилась везде, от СССР и прежнего Китая до Бирмы, Кубы и Венесуэлы.
 

На этой житейской памяти простого молодого ленинградца 60-х и 70-х Владимира Путина, вместе со своим поколением радовавшегося любому мелкому заграничному гостинцу: мыльцу или конфетке, плавленому сыру «Виола» или просто хорошей паре кроссовок (например, для дзюдо; кстати, что там было в магазинах для дзюдо?), встрече с западными и японскими товарами в комиссионках, у фарцовщиков и во французских фильмах, — во многом держится удивительная для нашего режима (особенно его обращенной к простому народу разновидности, которая наступила после 2012 года) автономия экономической части правительства от пропагандистско-идеологического крыла. У нас можно с грехом пополам поставить вопрос об эротических танцах летчиков Ульяновского училища, но для вопросов, есть ли в магазинах подтяжки и когда подвезут, пока нет оснований.

Эта интуитивная приверженность рынку не выглядит слишком прочным его фундаментом: сохранять даже нынешний уровень автономии рыночных субъектов и экономического блока во власти никто никому не обещал. Ни в какой официальной программе следующего срока это не записано.
 

Кроме памяти правителя (и пока еще большой части населения) о трудностях плановой экономики, помогает то, что Путин добился популярности не только как в целом успешный главнокомандующий в чеченской войне, а потом еще в крымской и сирийской кампаниях, но и как правитель времени роста доходов, когда культура потребления в больших российских городах перестала быть советской и постсоветской и приблизилась к западным образцам.
 

При рынке пройдены кризисы 2009 года и гибридный 2014-го, и сейчас экономика удерживается и не тонет в период санкций. В то время как даже выигранные войны, но с очередями и карточками в тылу, вряд ли сейчас были бы популярны, кроме самых отечественных.

Потенциально четвертьвековой период сравнительной сытости и бытовой свободы, без массовой эксплуатации граждан государством и без разрушения государства гражданами, сам по себе рассматривается властями и гражданами как достижение, которое действующий политический режим собирается предъявлять на суде истории. А на суде местного общественного мнения скучный, лишенный великих побед и гораздо менее комфортный брежневский период обгоняет по популярности сталинское время, превозносимое от имени народа левонационалистическими контрэлитами.

 

Если описать идеальную Россию Путина, может выйти как раз что-то вроде СССР периода застоя, с бессменным руководителем, бесспорным международным влиянием, но без старческого политбюро (отсюда омоложение власти технократами), без товарного дефицита и с экономической моделью, которая исправно загружает магазины.
 

Запуск масштабных реформ или контрреформ сопровождается риском разрушить это неброское, как русская природа, достижение, не приобретя ничего взамен. Реформатор Порошенко тщетно пытается выбить обещанные 4 млрд у МВФ, который ставит пять невыполнимых для него условий, плюс ЕС требует принять свои.


Некому спросить

Между сторонней похвалой «он проводил реформы» и уже почти достигнутым брежневским пребыванием у власти, но без очередей и (пока) без Афганистана (с соответствующими перспективами в народной памяти) Владимиру Путину предлагают выбрать первое, но его естественным образом тянет ко второму.

По этой причине все реформы могут быть проданы российскому руководству только ради сохранения достигнутого: надо ускориться, чтобы остаться на месте. Все преобразования, все, что называется реформами, может быть куплено властью у интеллектуалов не иначе как под маркой средства для укрепления режима. Именно так Каррера Бланко назначил (а Франко одобрил) молодых технократов из Opus Dei, чья принадлежность к консервативному религиозному братству была принята в качестве залога, что реформы будут проводиться не ради смены режима, а ради его консолидации.
 

При этом у интеллектуалов, работающих на трансформацию российского режима под маркой его сохранения, нет не только ответа на вопрос, в какой степени будут приняты их предложения, но и на вопрос, начнется ли хотя бы подготовка к транзиту власти и созданию менее персоналистской политической системы в ближайший президентский срок.
 

В этой среде по умолчанию принято считать, что следующий срок будет последним. Этим соображением они охотно делятся с экспертным сообществом и через него с общественным мнением. Однако никто ничего такого никому не обещал. Имеет место сочетание дедукции (Путин не нарушал Конституцию напрямую, Путин оберегает экономический блок) и самовнушения: хочется думать, что работаешь на современное, развитое, интегрированное в мировые тенденции государство, пусть с особенностями, а не на азиатскую деспотию.

Однако никаких обещаний на этот счет не получено и никаких разговоров об этом не ведется. В окружении Путина нет человека, который мог бы подойти и спросить, собирается ли тот уходить в 2024 году и как намерен организовать передачу власти.

Аналогичный вопрос начальнику поставил бы в затруднение сотрудника и западной партии, и современной рыночной корпорации, а тут и подавно. В некоторых случаях ответ следует сам собой из политических традиций и институциональных ограничений, но там, где их нет, в дыры проникают тени пожизненных сенаторов или разговоры о третьем Буше, третьем Кеннеди, вторых Клинтон и Обаме.

Молодым технократам, которых все больше в окружении Путина, спросить об уходе шефа еще труднее, чем старым соратникам, но и тем практически невозможно: тот, кто задаст такой вопрос, автоматически поставит себя в худшее положение по сравнению с остальными и проиграет.
 

Нет никаких гарантий, что Путин, получив на выборах 2018 года больше 70% голосов (скорее всего, путем искусственного снижения результата за счет помощи формальным соперникам) и пробыв у власти еще шесть лет вполне азиатского четвертого (по другому счету — пятого) срока, будет так уж бороться за западный дизайн собственной власти в условиях, когда отношения с Западом непоправимо испорчены, и как именно оформлено правление Путина, для Запада уже не важно.
 

Закрепление идеала

В стране разворачиваются два противоположных процесса. Во внутренних делах Путин отходит от ручного управления и ежедневного менеджмента, предпочитая действовать по формуле, приглянувшейся еще во время первого срока: профессионалы готовят предложения, а президент говорит «да» или «нет». Окружение из технократов — одна из сторон этого механизма.

Во внутренних вопросах многие компетенции спускаются на более низкий уровень и децентрализуются, возникают конкурирующие центры если не принятия, то подготовки решений. Конкурируют администрация президента, Дума, «Единая Россия», экономический блок, силовики, где-то влиятельные главы регионов. Часто Путин не считает нужным вмешиваться в борьбу даже там, где какие-то решения не приносят ему прямой выгоды (вроде дел Серебренникова и Улюкаева), а являются равнодействующей борьбы конкурирующих групп: кто победит, тот победит, а государство пользуется результатами, чтобы показать свою беспристрастность или, напротив, человечность.

Одновременно происходит еще большая концентрация внешнеполитических полномочий в руках президента, которые и раньше были его прерогативой, а теперь превращаются в эксклюзивную зону личной ответственности. Герман Греф от имени Сбербанка, «Альфа групп» от имени частного финансового сектора, команды Кудрина и Орешкина от лица патриотически настроенной либеральной бюрократии один за другим подсказывают, что для перезапуска экономического роста, для сокращения технологического отставания нужна деэскалация отношений с Западом или хотя бы гарантии того, что дальнейшей эскалации не будет.

Но Владимиру Путину не нужен рост за счет достигнутого равенства, за счет отхода от вовлеченности в мировые дела. Перезапуск роста должен опираться прежде всего на внутренние ресурсы, чтобы внешний мир не мог им управлять и тормозить по своему желанию.
 

В отличие от макроэкономики, во внешнеполитических делах он не слушает интеллектуалов-рыночников, которых в их собственной нише защищает от чрезмерного давления любителей тотальной суверенизации: он сам знает, как лучше, как надо. Они-то советуют так, будто Россия была одной из стран и к ней были применимы общие рецепты, а она другая, прежде всего потому, что является объектом тревожного внимания, неравной конкуренции со стороны Запада и выиграть за счет общих рецептов ей не дадут. То, что он сам — одна из причин тревожности, не противоречит общей картине: был бы другой, были бы те же аптека и фонарь.
 

Россия пока движется не к Ирану или Венесуэле, как опасаются многие, а к забытому и потому совершенно новому состоянию (туда же, куда Турция, или в бесконечно более мягкой форме — Великобритания) — а именно к чему-то похожему на полную противоположность Саудовской Аравии.

В Саудовской Аравии различимо другая, отличная от западной ежедневная жизнь (даже в «Старбаксах» сидят люди, чья принадлежность другой цивилизации наглядна), но прочно встроенная в западную систему безопасности внешняя политика. В современной России граждане живут все менее отличимой от Запада ежедневной жизнью, а правительство в целом соблюдает общепринятый набор глобальных макроэкономических постулатов, но внешняя политика и система безопасности полностью оторваны от западной.

Россия, таким образом, приближается к ностальгическому идеалу Путина — ко времени соперничающих западных держав. Как сто или полтораста лет назад Франция, Германия, Британия, Россия не сильно отличались друг от друга по устройству повседневости, особенно у элиты, но могли быть врагами. Или союзниками в зависимости от различия и сходства интересов.

Это полная противоположность принятой во время холодной войны модели, где главное — быть союзником Запада, а остальное приложится (она была популярна у нас в девяностые и отчасти сейчас). Владимир Путин, который на первых порах пытался реализовать эту модель, сейчас строит свою легитимность на ее отрицании. Последний срок будет посвящен попыткам и дальше строить государство, где экономика похожа на западную, безопасность отдельная, культура и мораль — по обстоятельствам.