МИР КИНО
16.04.2023
Елена Фрумина-Ситникова
Театровед
Мой Смоктуновский
Три встречи
-
Участники дискуссии:
33 -
Последняя реплика:
больше месяца назад
Недавно мы прожили 28 марта — день рождения величайшего русского актера, Народного артиста СССР, Героя социалистического труда, лауреата многих и многих премий, кавалера трёх орденов Ленина ИННОКЕНТИЯ МИХАЙЛОВИЧА СМОКТУНОВСКОГО. В этом году ему исполнилось бы 98. Почти век уже.
Об этом уникальном артисте написаны тонны книг и статей, каждая роль его разобрана на атомы. Его биография известна чуть ли не по минутам.
И всё-таки есть кое-что, о чём не известно широкой публике, и что знаю только я.
И чем с удовольствием поделюсь с вами в этот знаменательный день.
Итак, три встречи.
Встреча первая. Молнии подобная.
Никогда не забуду этот момент.
За окном сумерки. Сижу в темноватой комнате. Мама подходит к телевизору и нажимает кнопку — включает. И вдруг комната освещается, как будто в наше скромное жилище ворвалась шаровая молния. Потому что на экране — ОН! Бог, красавец, ангел. Иннокентий Смоктуновский.
Девичье сердце не выдержало и было разбито навеки. Было мне лет шесть.
Это был фильм-опера «Моцарт и Сальери». Моцарта играл Смоктуновский, а пел за него Сергей Яковлевич Лемешев. Кстати, тогда же я полюбила и Моцарта, и Лемешева. И тоже на всю жизнь.
Помню, как вырезала ножницами из программы телепередач эту ни с чем не сравнимую красоту, а потом долго хранила этот клочок бумаги, время от времени доставая и любуясь на него.
С тех пор прошло сто, а может, тысяча лет, было много всякого, и хорошего, и плохого, что-то помнится, что-то давно забылось, но тот удар «молнии» помнится , как будто был вчера.
Значит, сильно шарахнуло.
И именно в тот момент меня начал затягивать, и в конце концов затянул удивительный, божественный, иногда страшный, но всё равно самый прекрасный из того, что есть на земле, мир Театра.
После первой нашей встречи, о которой мой Моцарт не подозревал, мы на некоторое время расстались. У меня были детство-отрочество- юность, у него были Гамлет, Деточкин , Войницкий из "Дяди Вани", была чудесная роль в забытом, но оттого не менее замечательном фильме "Первая любовь" по Тургеневу, был Царь Федор Иоаннович — да много, много ролей. Были роли большие и маленькие, гениальные и, смею сказать, не очень.
Разбор его ролей — разговор особый. Но дело не в этом.
А в том, что каждой своей ролью, пусть даже маленькой, он приносил в мир что-то, чего в нём не было прежде — неожиданный ракурс, новую глубину, невиданную краску. Каждой своей работой он как бы менял мир и предлагал взглянуть на него под новым углом, увидеть то, что почему-то было скрыто раньше.
Мой первый "солнечный удар" заставлял меня следить за ним. Появление его в любом фильме или спектакле было для меня несомненным знаком — надо смотреть! И постепенно, раз за разом, год за годом, я определила для себя главную любовь своей жизни — Театр. Конечно, влиял на меня не он один. Театр советской эпохи был велик и обитали в нём настоящие, по сегодняшним временам, невероятные, гиганты. Но любимый мой Смоктуновский внёс очень весомую лепту в мой жизненный и профессиональный выбор.
Встреча вторая. Почти личная.
Прошли годы, и вот, недавняя выпускница театроведческого факультета ГИТИСА, получила я от редакции журнала "Театральная жизнь" задание: сделать интервью со Смоктуновском к его юбилею (а исполнялось ему тогда ровно 60).
Надо сказать, что к тому времени я уже брала интервью у многих великих и знаменитых, так что мало-мальски поднаторела в этом непростом жанре. Но ... Смоктуновский! Как с ним разговаривать?! Как сидеть с ним за одним столом и задавать вопросы?! О чем вообще можно спрашивать Бога?
Интервью вообще — жанр сложный. Но если сейчас можно говорить о чем угодно, вплоть до проблем пищеварения и любимого сорта пива, то тогда такие вопросы были не приняты. Личного касаться считалось неприличным. Говорили только о творчестве, о ролях, о творческих планах.
В общем, немало поволновавшись, набросала я каких-то вопросов, и после нескольких дней борьбы с собой позвонила по телефону, выданному мне в редакции. Божественный голос ответил на мой звонок, и после нескольких минут разговора была назначена встреча у входа в Школу-студию МХАТ.
Я шла , бежала, неслась на эту встречу и тряслась от волнения. Неслась, тряслась и ...опоздала! На целых двадцать минут! Не помню, в чем было дело, то ли в метро произошла запинка, то ли троллейбус не ходил. Помню, что в этот день был страшный мороз, а я бежала в расстегнутой шубе, перепрыгивая через ступеньки и сугробы.
Вот наконец показалась заветная дверь прославленной Школы-студии МХАТ, вот я, оглянувшись и не увидев никого поблизости, хватаюсь за бронзовую ручку и тяну на себя тяжеленную старинную дверь. Влетаю в подъезд, и вижу, что в закутке под лестницей стоит он, в тяжелом, каком-то старомодным зимнем пальто и в кроличьей шапке, уши которой завязаны у него под подбородком.
После продолжительного бега по зимней Москве я не могу резко остановиться, поэтому с разбега врезаюсь в своего кумира, и мы едва не падаем. Он меня удержал, и мы некоторое время (правда, очень недолгое ), стоим как бы обнявшись. И тут он меня от себя отодвигает, внимательно смотрит мне в глаза и говорит: "Ну что же вы так бегаете? Не страшно, я бы подождал".
В полумраке старинного подъезда на меня смотрели серые глаза, тысячу раз смотревшие на меня с экрана, со мной говорил голос, произносивший в «Гамлете»: «На мне играть нельзя…», его рука ещё поддерживала мой локоть, в рассеянном свете, падавшем из окна окна над тяжелой входной дверью, я видела уходящую вверх лестницу с затейливой кованной решеткой и отполированными тысячью рук почти за сотню лет дубовыми перилами.
Будь на дворе девятнадцатый век, самое время было бы мне упасть в обморок — так нереально-прекрасен был тот момент.
Но в обморок мне упасть не пришлось, потому что Великий предложил поехать к нему домой и там спокойно поговорить.
И то сказать, в Москве тех лет просто, скажем, зайти в кафе, заказать чашку кофе и поболтать было практически невозможно. Нынешним молодым будет трудно это представить, но поход в кафе в те золотые годы был целым событием. Самих кафе было мало, и войти туда было не так просто, да и не было у народа такой привычки — болтать в кафе за чашкой кофе.
В общем, из восторженно-предобморочного состояния мне пришлось быстренько выйти и быстрым шагом догонять своего кумира, который, как выяснилось, не ходил — летал!
Мы шли с ним по улице Горького, и народ оглядывался, потом мы ехали в троллейбусе, входя в который, он споткнулся, и сразу несколько человек кинулись к нему, чтобы поддержать, потом мы обедали у него дома, разговаривали, совсем по-семейному, и Суламифь Михайловна, верная жена, по секрету рассказывала мне, как непросто бывает подчас жить с гением.
Перепады настроения, бывает, замкнётся и не разговаривает по несколько дней или с утра уйдёт бродить по бульварам и возвращается только к вечеру и на вопрос, не голоден ли, ответит «не знаю».
Такие вещи происходили, когда он готовился к новой роли. Думал о ней непрерывно. Мог встать среди ночи и до утра сидеть на кухне под абажуром, бесконечно про себя проигрывая тот или иной кусок пьесы.
О чем мы говорили? Конечно, о театре. Он рассказывал, чем его задела или поразила та или иная пьеса, какую роль он считает своей удачей, а какой недоволен. Вспоминая некоторые пьесы, в которых ему приходилось играть, он иногда не мог вспомнить их названия. Обозначал их коротким словом "ерунда".
В нем совсем не было актерского. То есть он совершенно не старался понравиться, его не заботило, как он выглядел в тот или иной момент. По большей части он был как бы сторонним наблюдателем собственной биографии.
Но всё же без актерского кокетства не обошлось. Вдруг прозвучало : "Вам нравятся мои работы?" На этот вопрос я ахнула: «Иннокентий Михайлович, ну зачем вы спрашиваете?!»
В разговорах с ним мои вопросы были , по сути, не нужны и не важны. Он сам выбирал тему и рассказывал о себе. Запомнился его рассказ о том, как, после того, как его не приняли в Театр Советской Армии, он сыграл князя Мышкина у Товстоногова, после чего "проснулся знаменитым" (это была роль, которая открыла миру великого Актера).
И как через некоторое время к нему подошел один из руководителей Театра Советской Армии и не узнал его. Он спрашивал:"Кто вы, откуда, почему мы вас не знаем?" И когда узнал, что Смоктуновский приходил в театр и был "забракован", заплакал. В этот момент И.М. тоже заплакал, чтобы показать, как это было. Слезы появились мгновенно, и также мгновенно исчезли, когда рассказ закончился. Сидя дома за тарелкой супа, он мгновенно переходил из одного состояния в другое, не прерывая обеда, при этом еще успевал разговаривать с женой о каких-то домашних делах.
Мне все время хотелось спросить его о его даровании, которое, я чувствовала, было совсем иной природы, чем у всех остальных, даже величайших, актеров. Неловко подступаясь к этому не вполне ясному даже для меня вопросу, я спросила его, как бы он сам описал свое амплуа. Он ответил страшно просто:"Я — космический актер". Ну вот и все, вот тайна и открылась. Просто — космический актер.
На самом деле, без всякой иронии, именно в этом определении и кроется разгадка его тайны. Смоктуновский сыграл огромное количество ролей в кино и театре и лишь малым количеством из них он был доволен.
Он не был актером, способным сыграть любую роль. Космическому актеру требовалась космическая драматургия и режиссура. Поэтому лишь в великих произведениях и великих ролях его дар мог полностью раскрыться.
Но в своих великих ролях он достигал неба.
Такими, без сомнения, были его князь Мышкин, Гамлет, его чеховские роли, и, лично мной любимые «Маленькие трагедии» Пушкина, где он дважды сыграл Моцарта и один раз – Сальери. Вот на этом, первом, Моцарте я и попалась в его сети.
Молодой Смоктуновский сыграл ангела, на короткий миг попавшего на землю, для того, чтобы легко и небрежно подарить людям божественную музыку, которая останется с ними навсегда.
Второй раз он сыграл эту же роль через десять лет. В нем не было уже того полета. Появилась усталость и как бы предчувствие скорого конца. Но дар божественный остался.
И в третий раз, еще через 13 лет, он показал нам антипода Моцарта – абсолютного завистника Сальери. Это была великая роль, где, как в лучших творениях Артиста, мы заглянули в тайны мироздания. Он показал нам здесь воплощение Абсолютной Зависти как смертного греха.
Как-то мы договорились встретиться на Тверском бульваре. Я должна была передать ему какие-то материалы. Была весна. Я ждала его на скамейке. Это было по пути его от театра к дому. И вот я вижу, в конце аллеи появился человек в старом плаще и мятой шляпе. В руках у него был видавший виды фибровый чемодан с железными углами. Он шёл сгорбившись и волоча ноги, что-то бормоча себе под нос, время от времени взмахивая рукой, словно отгоняя назойливую муху. Я не сразу узнала его. Но когда узнала, меня потрясло, что идущий на встречу со мной Смоктуновский за ту неделю, что мы не виделись, как будто состарился на 20 лет. Увидев меня, он ускорил шаг и обычной своей пружинистой походкой прошёл последние метры и сел на скамейку рядом. Я спросила: "Иннокентий Михайлович, что это было? Только что Вы были старик, и вот здесь опять Вы?" Он сказал небрежно : "Я репетирую Порфирия Головлева. Нащупываю".
Работники театра рассказывали , что он менялся изо дня в день, в зависимости от роли, которую ему сегодня предстояло играть или репетировать. То являлся выхоленным денди, то нервным чеховским персонажем, то королем Людовиком с надменно приподнятой бровью, то вот таким неряшливым стариком-кровососом из спектакля "Господа Головлевы".
Если другие, скажем так, нормальные, пусть даже великие актёры , свои роли играли, или как принято было говорить в старину, "представляли", то Смоктуновский становился тем, кого играл.
Потом мы встречались еще несколько раз. Все разговаривали о нем, о ролях, о театре. Выходить за эти рамки он не хотел. Абсолютно отказывался обсуждать кого-либо из коллег, не хотел говорить о простой обыденной жизни за окном. Ни слова — о политике. Ни одного негативного комментария ни в чей адрес. Напротив, очень много говорил о том, какие замечательные люди окружают его всю жизнь, как ему повезло решительно во всем: с женой, с детьми, с театром, со страной, и даже с погодой. Признаюсь, меня такой невероятный оптимизм даже немного обижал, как будто он считал меня дурочкой детсадовского возраста. Даже слова он употреблял какие-то "детские": солнышко, окошко, веточка, деревце...
Потом, и годы спустя, я всё думала, как же так вышло, что, общаясь с ним на протяжение довольно продолжительного времени, я совершенно не поняла его как человека. Спрашивала у знавших его людей, каков он был. Весёлый или грустный, язвительный, насмешливый или добрый и всепрощающий.
И никто не мог с определённостью описать его. Он всё время был разный и по сути совершенно закрытый. Может быть, трудная молодость и нависшая над ним тогда страшная угроза заставили его закрыть, запечатать свой внутренний мир. И не пускать туда никого. Кроме жены, наверное.
Ведь он прошёл войну, побывал в плену, откуда бежал и чудом спасся, дошёл почти до Берлина, а после войны, опасаясь ареста, как случилось со многими, прошедшими плен, буквально бежал из Красноярска в Норильск, где долгое время играл в театре «кушать подано». Там Смоктунович стал Смоктуновским.
Помню, как мне было разрешено присутствовать в гримерке, пока он готовился к "Иванову". Он рассказывал, как вырос в глухой сибирской деревне, как уходил на войну его отец, как сам он был призван в армию и воевал. Об этом написано много статей и не одна книга. Много улыбался (каждая его улыбка — мое сердце взлетает и падает), жестикулировал (ах, эти руки!). Костюмеры помогли ему одеться, гримеры наложили грим — я все сижу с ним рядом. И вот, когда, казалось, он был вполне готов к выходу на сцену, он очень мягко и как бы извиняясь, попросил меня уйти. Просто сказал:"Вы идите в зал сейчас, мне нужно подготовиться". Так что самого главного я не увидела. Говорят, что перед спектаклем он просто сидел и молчал, и рядом не должно было быть никого. Что-то там, внутри него, происходило, не видимое простому глазу, что позволяло ему уводить нас, зрителей, в свой космос.
Результатом этих встреч стала большая статья, написанная мной к юбилею Гения. Лично мне мой материал не нравился. Мне казалось, что он банален, что я не нашла нужных слов, чтобы рассказать о нем. Материал был, однако, признан лучшей статьей полугодия и долго провисел на "доске почета" в редакции "Театральной жизни".
Через несколько лет я собралась уезжать. Навсегда. Как большинство таких как я в тот момент, понятия не имела, чем буду заниматься и как буду жить. Это очень сильно напоминает прыжок с вышки в темноте в холодную воду. Где вынырнешь, да и вынырнешь ли — не известно. Руководствуясь принципом "сгорела хата, гори и сарай", я собрала все свои публикации и вынесла их на помойку (сейчас скажу сама себе : дура, дура!).
Однако, "рукописи не горят"! Как бы мы ни затерли эту фразу, она оказалась абсолютной правдой "хотя бы в отношении меня". Через много лет мне попала в руки книга "Иннокентий Смоктуновский. Жизнь и роли", вышедшая в 2002 году. Весьма добросовестная подборка публикаций, рукописей, статей и воспоминаний о великом артисте, эта книга меня порадовала в том числе и тем, что я нашла в ней практически всю свою статью, разъятую на фрагменты. Имя мое не упомянуто, ну да и Бог с ним! Но есть ссылки: "Театральная жизнь", 1985, #8. Спасибо! Значит, не все сделанное нами, исчезает.
Встреча третья. Печальная.
На этом, однако, история моих с ним встреч не закончилась. Мы виделись еще один раз — в Израиле в 1993 году, в августе.
Все помнят, как тяжело жилось тогда актерам, как многие ушли из профессии , чтобы прокормиться. Израиль в то время был одной из стран, где советский актер мог хоть что-то заработать. Огромная аудитория, состоявшая из приехавших туда бывших граждан СССР, обеспечивала успех любому гастрольному проекту. Был и такой вид гастролей, как сопровождение кинофильма, где актер играл. Именно таким образом и приехал И.М. тогда в Израиль.
Итак, город Тель-Авив, чудовищная жара, непритязательный дом культуры, на котором висит афиша фильма "Гений" с участием Смоктуновского. Перед запертыми дверьми собралась порядочная толпа, желающая попасть внутрь. А попасть нельзя, потому что сегодня — какой-то праздник, и проводить увеселительные мероприятия в этот день не разрешается. Организаторы гастролей , по чьей вине случилась накладка, попросили нас "разрулить" ситуацию, поскольку сами находились где-то вне досягаемости. Бежим с мужем по раскаленному городу, вспоминаю, как бежала по холодной Москве. А в конце пути опять — Он!
Прибегаем и видим картину: клубится сердитый народ (эмигранты всегда сердитые), толпа человек двести, и, как бы в противостоянии им, И.М. с дочкой Машей. Народ, естественно, раздражен жарой и запертыми дверьми, а Смоктуновский, взмахивая руками, пытается их успокоить и (святой человек!) рассказать им, как хорошо, что светит солнышко, а совсем рядом плещется Средиземном море. Публика принимает это за издевательство и потихоньку надвигается на абсолютно, стопроцентно беззащитного Смоктуновского.
В этот момент мы встряли, народ отодвинули, об открытии дверей договорились, публику в зал запустили. Вот только кино показывать нам так и не разрешили. И тогда Смоктуновский, чтобы не расстраивать зрителей, более двух часов читал им стихи! Не ушел никто.
Не думаю, что есть на свете много актеров, которые поступили бы также. Ведь, кроме прочего, гонорар за десятиминутное выступление перед фильмом и целый вечер поэзии — несопоставим.
Позже мы узнали, что он в этот вечер очень плохо себя чувствовал — перегрелся на пляже, и некому было его поберечь. Несмотря на то, что в тот вечер все прошло более-менее благополучно, я до сих пор чувствую свою вину перед ним.
Когда он один стоял перед толпой, обгоревший на солнце и какой-то очень одинокий, я не решилась подойти к нему и напомнить о нашей встрече. Проклятая гордыня! Испугалась, что он не вспомнит меня. Думала, что я этого не переживу. Сейчас понимаю, что это было пустое, ну не узнал бы меня, но я могла пригласить его домой, накормить, напоить чаем, помочь как-то! Но нет, не сделала. О чем всю оставшуюся жизнь буду жалеть. И еще: глядя на него тогда, я вдруг увидела, что он как будто пережил свое время. Что настала пора совсем других актеров, "молодых и рьяных ", а он, зарабатывая на кусок хлеба без масла съемками в плохих фильмах, живет не своей жизнью. Ровно через год его не стало. В общем, горькое воспоминание, и ничего уже не исправишь…
Он, как и многие его собратья по цеху , не смог пережить "лихие" 90-е. Беда подкралась откуда не ждали. Его сын стал наркоманом. Иннокентий Михайлович надорвался, пытаясь его спасти. И 4 августа 1994 года его сердце остановилось.
Он похоронен на Новодевичьем кладбище. Участок номер 10. Каждый раз, когда мы бываем в Москве, мы обязательно навещаем его и приносим ему его любимые белые розы.
Вот и все о трех моих встречах с Гением. Я сейчас живу в Канаде и занимаюсь совсем другими вещами. Размеренная и плоская здешняя жизнь ничем не напоминает наше московское отчаянно- радостное театральное кружение.
Но время от времени (а в эти дни - особенно часто) я смотрю на его фотографию, на которой рукой моего Моцарта написано "Елене — с нежностью". Фотография стоит на книжной полке в моей квартире в Торонто. Надпись на ней почти выцвела, но я знаю, что она есть.
Иннокентий Михайлович, спасибо Вам, что вы родились в России! Ведь, при Вашем космическом даре, Вы могли бы составить честь и гордость любой страны! Нам фантастически повезло!
Спасибо вам, Иннокентий Михайлович , что Вы были!
Спасибо, что Вы были в моей жизни!
Все-таки, я — счастливая!
Об этом уникальном артисте написаны тонны книг и статей, каждая роль его разобрана на атомы. Его биография известна чуть ли не по минутам.
И всё-таки есть кое-что, о чём не известно широкой публике, и что знаю только я.
И чем с удовольствием поделюсь с вами в этот знаменательный день.
Итак, три встречи.
Встреча первая. Молнии подобная.
Никогда не забуду этот момент.
За окном сумерки. Сижу в темноватой комнате. Мама подходит к телевизору и нажимает кнопку — включает. И вдруг комната освещается, как будто в наше скромное жилище ворвалась шаровая молния. Потому что на экране — ОН! Бог, красавец, ангел. Иннокентий Смоктуновский.
Девичье сердце не выдержало и было разбито навеки. Было мне лет шесть.
Это был фильм-опера «Моцарт и Сальери». Моцарта играл Смоктуновский, а пел за него Сергей Яковлевич Лемешев. Кстати, тогда же я полюбила и Моцарта, и Лемешева. И тоже на всю жизнь.
Помню, как вырезала ножницами из программы телепередач эту ни с чем не сравнимую красоту, а потом долго хранила этот клочок бумаги, время от времени доставая и любуясь на него.
С тех пор прошло сто, а может, тысяча лет, было много всякого, и хорошего, и плохого, что-то помнится, что-то давно забылось, но тот удар «молнии» помнится , как будто был вчера.
Значит, сильно шарахнуло.
И именно в тот момент меня начал затягивать, и в конце концов затянул удивительный, божественный, иногда страшный, но всё равно самый прекрасный из того, что есть на земле, мир Театра.
После первой нашей встречи, о которой мой Моцарт не подозревал, мы на некоторое время расстались. У меня были детство-отрочество- юность, у него были Гамлет, Деточкин , Войницкий из "Дяди Вани", была чудесная роль в забытом, но оттого не менее замечательном фильме "Первая любовь" по Тургеневу, был Царь Федор Иоаннович — да много, много ролей. Были роли большие и маленькие, гениальные и, смею сказать, не очень.
Разбор его ролей — разговор особый. Но дело не в этом.
А в том, что каждой своей ролью, пусть даже маленькой, он приносил в мир что-то, чего в нём не было прежде — неожиданный ракурс, новую глубину, невиданную краску. Каждой своей работой он как бы менял мир и предлагал взглянуть на него под новым углом, увидеть то, что почему-то было скрыто раньше.
Мой первый "солнечный удар" заставлял меня следить за ним. Появление его в любом фильме или спектакле было для меня несомненным знаком — надо смотреть! И постепенно, раз за разом, год за годом, я определила для себя главную любовь своей жизни — Театр. Конечно, влиял на меня не он один. Театр советской эпохи был велик и обитали в нём настоящие, по сегодняшним временам, невероятные, гиганты. Но любимый мой Смоктуновский внёс очень весомую лепту в мой жизненный и профессиональный выбор.
Встреча вторая. Почти личная.
Прошли годы, и вот, недавняя выпускница театроведческого факультета ГИТИСА, получила я от редакции журнала "Театральная жизнь" задание: сделать интервью со Смоктуновском к его юбилею (а исполнялось ему тогда ровно 60).
Надо сказать, что к тому времени я уже брала интервью у многих великих и знаменитых, так что мало-мальски поднаторела в этом непростом жанре. Но ... Смоктуновский! Как с ним разговаривать?! Как сидеть с ним за одним столом и задавать вопросы?! О чем вообще можно спрашивать Бога?
Интервью вообще — жанр сложный. Но если сейчас можно говорить о чем угодно, вплоть до проблем пищеварения и любимого сорта пива, то тогда такие вопросы были не приняты. Личного касаться считалось неприличным. Говорили только о творчестве, о ролях, о творческих планах.
В общем, немало поволновавшись, набросала я каких-то вопросов, и после нескольких дней борьбы с собой позвонила по телефону, выданному мне в редакции. Божественный голос ответил на мой звонок, и после нескольких минут разговора была назначена встреча у входа в Школу-студию МХАТ.
Я шла , бежала, неслась на эту встречу и тряслась от волнения. Неслась, тряслась и ...опоздала! На целых двадцать минут! Не помню, в чем было дело, то ли в метро произошла запинка, то ли троллейбус не ходил. Помню, что в этот день был страшный мороз, а я бежала в расстегнутой шубе, перепрыгивая через ступеньки и сугробы.
Вот наконец показалась заветная дверь прославленной Школы-студии МХАТ, вот я, оглянувшись и не увидев никого поблизости, хватаюсь за бронзовую ручку и тяну на себя тяжеленную старинную дверь. Влетаю в подъезд, и вижу, что в закутке под лестницей стоит он, в тяжелом, каком-то старомодным зимнем пальто и в кроличьей шапке, уши которой завязаны у него под подбородком.
После продолжительного бега по зимней Москве я не могу резко остановиться, поэтому с разбега врезаюсь в своего кумира, и мы едва не падаем. Он меня удержал, и мы некоторое время (правда, очень недолгое ), стоим как бы обнявшись. И тут он меня от себя отодвигает, внимательно смотрит мне в глаза и говорит: "Ну что же вы так бегаете? Не страшно, я бы подождал".
В полумраке старинного подъезда на меня смотрели серые глаза, тысячу раз смотревшие на меня с экрана, со мной говорил голос, произносивший в «Гамлете»: «На мне играть нельзя…», его рука ещё поддерживала мой локоть, в рассеянном свете, падавшем из окна окна над тяжелой входной дверью, я видела уходящую вверх лестницу с затейливой кованной решеткой и отполированными тысячью рук почти за сотню лет дубовыми перилами.
Будь на дворе девятнадцатый век, самое время было бы мне упасть в обморок — так нереально-прекрасен был тот момент.
Но в обморок мне упасть не пришлось, потому что Великий предложил поехать к нему домой и там спокойно поговорить.
И то сказать, в Москве тех лет просто, скажем, зайти в кафе, заказать чашку кофе и поболтать было практически невозможно. Нынешним молодым будет трудно это представить, но поход в кафе в те золотые годы был целым событием. Самих кафе было мало, и войти туда было не так просто, да и не было у народа такой привычки — болтать в кафе за чашкой кофе.
В общем, из восторженно-предобморочного состояния мне пришлось быстренько выйти и быстрым шагом догонять своего кумира, который, как выяснилось, не ходил — летал!
Мы шли с ним по улице Горького, и народ оглядывался, потом мы ехали в троллейбусе, входя в который, он споткнулся, и сразу несколько человек кинулись к нему, чтобы поддержать, потом мы обедали у него дома, разговаривали, совсем по-семейному, и Суламифь Михайловна, верная жена, по секрету рассказывала мне, как непросто бывает подчас жить с гением.
Перепады настроения, бывает, замкнётся и не разговаривает по несколько дней или с утра уйдёт бродить по бульварам и возвращается только к вечеру и на вопрос, не голоден ли, ответит «не знаю».
Такие вещи происходили, когда он готовился к новой роли. Думал о ней непрерывно. Мог встать среди ночи и до утра сидеть на кухне под абажуром, бесконечно про себя проигрывая тот или иной кусок пьесы.
О чем мы говорили? Конечно, о театре. Он рассказывал, чем его задела или поразила та или иная пьеса, какую роль он считает своей удачей, а какой недоволен. Вспоминая некоторые пьесы, в которых ему приходилось играть, он иногда не мог вспомнить их названия. Обозначал их коротким словом "ерунда".
В нем совсем не было актерского. То есть он совершенно не старался понравиться, его не заботило, как он выглядел в тот или иной момент. По большей части он был как бы сторонним наблюдателем собственной биографии.
Но всё же без актерского кокетства не обошлось. Вдруг прозвучало : "Вам нравятся мои работы?" На этот вопрос я ахнула: «Иннокентий Михайлович, ну зачем вы спрашиваете?!»
В разговорах с ним мои вопросы были , по сути, не нужны и не важны. Он сам выбирал тему и рассказывал о себе. Запомнился его рассказ о том, как, после того, как его не приняли в Театр Советской Армии, он сыграл князя Мышкина у Товстоногова, после чего "проснулся знаменитым" (это была роль, которая открыла миру великого Актера).
И как через некоторое время к нему подошел один из руководителей Театра Советской Армии и не узнал его. Он спрашивал:"Кто вы, откуда, почему мы вас не знаем?" И когда узнал, что Смоктуновский приходил в театр и был "забракован", заплакал. В этот момент И.М. тоже заплакал, чтобы показать, как это было. Слезы появились мгновенно, и также мгновенно исчезли, когда рассказ закончился. Сидя дома за тарелкой супа, он мгновенно переходил из одного состояния в другое, не прерывая обеда, при этом еще успевал разговаривать с женой о каких-то домашних делах.
Мне все время хотелось спросить его о его даровании, которое, я чувствовала, было совсем иной природы, чем у всех остальных, даже величайших, актеров. Неловко подступаясь к этому не вполне ясному даже для меня вопросу, я спросила его, как бы он сам описал свое амплуа. Он ответил страшно просто:"Я — космический актер". Ну вот и все, вот тайна и открылась. Просто — космический актер.
На самом деле, без всякой иронии, именно в этом определении и кроется разгадка его тайны. Смоктуновский сыграл огромное количество ролей в кино и театре и лишь малым количеством из них он был доволен.
Он не был актером, способным сыграть любую роль. Космическому актеру требовалась космическая драматургия и режиссура. Поэтому лишь в великих произведениях и великих ролях его дар мог полностью раскрыться.
Но в своих великих ролях он достигал неба.
Такими, без сомнения, были его князь Мышкин, Гамлет, его чеховские роли, и, лично мной любимые «Маленькие трагедии» Пушкина, где он дважды сыграл Моцарта и один раз – Сальери. Вот на этом, первом, Моцарте я и попалась в его сети.
Молодой Смоктуновский сыграл ангела, на короткий миг попавшего на землю, для того, чтобы легко и небрежно подарить людям божественную музыку, которая останется с ними навсегда.
Второй раз он сыграл эту же роль через десять лет. В нем не было уже того полета. Появилась усталость и как бы предчувствие скорого конца. Но дар божественный остался.
И в третий раз, еще через 13 лет, он показал нам антипода Моцарта – абсолютного завистника Сальери. Это была великая роль, где, как в лучших творениях Артиста, мы заглянули в тайны мироздания. Он показал нам здесь воплощение Абсолютной Зависти как смертного греха.
Как-то мы договорились встретиться на Тверском бульваре. Я должна была передать ему какие-то материалы. Была весна. Я ждала его на скамейке. Это было по пути его от театра к дому. И вот я вижу, в конце аллеи появился человек в старом плаще и мятой шляпе. В руках у него был видавший виды фибровый чемодан с железными углами. Он шёл сгорбившись и волоча ноги, что-то бормоча себе под нос, время от времени взмахивая рукой, словно отгоняя назойливую муху. Я не сразу узнала его. Но когда узнала, меня потрясло, что идущий на встречу со мной Смоктуновский за ту неделю, что мы не виделись, как будто состарился на 20 лет. Увидев меня, он ускорил шаг и обычной своей пружинистой походкой прошёл последние метры и сел на скамейку рядом. Я спросила: "Иннокентий Михайлович, что это было? Только что Вы были старик, и вот здесь опять Вы?" Он сказал небрежно : "Я репетирую Порфирия Головлева. Нащупываю".
Работники театра рассказывали , что он менялся изо дня в день, в зависимости от роли, которую ему сегодня предстояло играть или репетировать. То являлся выхоленным денди, то нервным чеховским персонажем, то королем Людовиком с надменно приподнятой бровью, то вот таким неряшливым стариком-кровососом из спектакля "Господа Головлевы".
Если другие, скажем так, нормальные, пусть даже великие актёры , свои роли играли, или как принято было говорить в старину, "представляли", то Смоктуновский становился тем, кого играл.
Потом мы встречались еще несколько раз. Все разговаривали о нем, о ролях, о театре. Выходить за эти рамки он не хотел. Абсолютно отказывался обсуждать кого-либо из коллег, не хотел говорить о простой обыденной жизни за окном. Ни слова — о политике. Ни одного негативного комментария ни в чей адрес. Напротив, очень много говорил о том, какие замечательные люди окружают его всю жизнь, как ему повезло решительно во всем: с женой, с детьми, с театром, со страной, и даже с погодой. Признаюсь, меня такой невероятный оптимизм даже немного обижал, как будто он считал меня дурочкой детсадовского возраста. Даже слова он употреблял какие-то "детские": солнышко, окошко, веточка, деревце...
Потом, и годы спустя, я всё думала, как же так вышло, что, общаясь с ним на протяжение довольно продолжительного времени, я совершенно не поняла его как человека. Спрашивала у знавших его людей, каков он был. Весёлый или грустный, язвительный, насмешливый или добрый и всепрощающий.
И никто не мог с определённостью описать его. Он всё время был разный и по сути совершенно закрытый. Может быть, трудная молодость и нависшая над ним тогда страшная угроза заставили его закрыть, запечатать свой внутренний мир. И не пускать туда никого. Кроме жены, наверное.
Ведь он прошёл войну, побывал в плену, откуда бежал и чудом спасся, дошёл почти до Берлина, а после войны, опасаясь ареста, как случилось со многими, прошедшими плен, буквально бежал из Красноярска в Норильск, где долгое время играл в театре «кушать подано». Там Смоктунович стал Смоктуновским.
Помню, как мне было разрешено присутствовать в гримерке, пока он готовился к "Иванову". Он рассказывал, как вырос в глухой сибирской деревне, как уходил на войну его отец, как сам он был призван в армию и воевал. Об этом написано много статей и не одна книга. Много улыбался (каждая его улыбка — мое сердце взлетает и падает), жестикулировал (ах, эти руки!). Костюмеры помогли ему одеться, гримеры наложили грим — я все сижу с ним рядом. И вот, когда, казалось, он был вполне готов к выходу на сцену, он очень мягко и как бы извиняясь, попросил меня уйти. Просто сказал:"Вы идите в зал сейчас, мне нужно подготовиться". Так что самого главного я не увидела. Говорят, что перед спектаклем он просто сидел и молчал, и рядом не должно было быть никого. Что-то там, внутри него, происходило, не видимое простому глазу, что позволяло ему уводить нас, зрителей, в свой космос.
Результатом этих встреч стала большая статья, написанная мной к юбилею Гения. Лично мне мой материал не нравился. Мне казалось, что он банален, что я не нашла нужных слов, чтобы рассказать о нем. Материал был, однако, признан лучшей статьей полугодия и долго провисел на "доске почета" в редакции "Театральной жизни".
Через несколько лет я собралась уезжать. Навсегда. Как большинство таких как я в тот момент, понятия не имела, чем буду заниматься и как буду жить. Это очень сильно напоминает прыжок с вышки в темноте в холодную воду. Где вынырнешь, да и вынырнешь ли — не известно. Руководствуясь принципом "сгорела хата, гори и сарай", я собрала все свои публикации и вынесла их на помойку (сейчас скажу сама себе : дура, дура!).
Однако, "рукописи не горят"! Как бы мы ни затерли эту фразу, она оказалась абсолютной правдой "хотя бы в отношении меня". Через много лет мне попала в руки книга "Иннокентий Смоктуновский. Жизнь и роли", вышедшая в 2002 году. Весьма добросовестная подборка публикаций, рукописей, статей и воспоминаний о великом артисте, эта книга меня порадовала в том числе и тем, что я нашла в ней практически всю свою статью, разъятую на фрагменты. Имя мое не упомянуто, ну да и Бог с ним! Но есть ссылки: "Театральная жизнь", 1985, #8. Спасибо! Значит, не все сделанное нами, исчезает.
Встреча третья. Печальная.
На этом, однако, история моих с ним встреч не закончилась. Мы виделись еще один раз — в Израиле в 1993 году, в августе.
Все помнят, как тяжело жилось тогда актерам, как многие ушли из профессии , чтобы прокормиться. Израиль в то время был одной из стран, где советский актер мог хоть что-то заработать. Огромная аудитория, состоявшая из приехавших туда бывших граждан СССР, обеспечивала успех любому гастрольному проекту. Был и такой вид гастролей, как сопровождение кинофильма, где актер играл. Именно таким образом и приехал И.М. тогда в Израиль.
Итак, город Тель-Авив, чудовищная жара, непритязательный дом культуры, на котором висит афиша фильма "Гений" с участием Смоктуновского. Перед запертыми дверьми собралась порядочная толпа, желающая попасть внутрь. А попасть нельзя, потому что сегодня — какой-то праздник, и проводить увеселительные мероприятия в этот день не разрешается. Организаторы гастролей , по чьей вине случилась накладка, попросили нас "разрулить" ситуацию, поскольку сами находились где-то вне досягаемости. Бежим с мужем по раскаленному городу, вспоминаю, как бежала по холодной Москве. А в конце пути опять — Он!
Прибегаем и видим картину: клубится сердитый народ (эмигранты всегда сердитые), толпа человек двести, и, как бы в противостоянии им, И.М. с дочкой Машей. Народ, естественно, раздражен жарой и запертыми дверьми, а Смоктуновский, взмахивая руками, пытается их успокоить и (святой человек!) рассказать им, как хорошо, что светит солнышко, а совсем рядом плещется Средиземном море. Публика принимает это за издевательство и потихоньку надвигается на абсолютно, стопроцентно беззащитного Смоктуновского.
В этот момент мы встряли, народ отодвинули, об открытии дверей договорились, публику в зал запустили. Вот только кино показывать нам так и не разрешили. И тогда Смоктуновский, чтобы не расстраивать зрителей, более двух часов читал им стихи! Не ушел никто.
Не думаю, что есть на свете много актеров, которые поступили бы также. Ведь, кроме прочего, гонорар за десятиминутное выступление перед фильмом и целый вечер поэзии — несопоставим.
Позже мы узнали, что он в этот вечер очень плохо себя чувствовал — перегрелся на пляже, и некому было его поберечь. Несмотря на то, что в тот вечер все прошло более-менее благополучно, я до сих пор чувствую свою вину перед ним.
Когда он один стоял перед толпой, обгоревший на солнце и какой-то очень одинокий, я не решилась подойти к нему и напомнить о нашей встрече. Проклятая гордыня! Испугалась, что он не вспомнит меня. Думала, что я этого не переживу. Сейчас понимаю, что это было пустое, ну не узнал бы меня, но я могла пригласить его домой, накормить, напоить чаем, помочь как-то! Но нет, не сделала. О чем всю оставшуюся жизнь буду жалеть. И еще: глядя на него тогда, я вдруг увидела, что он как будто пережил свое время. Что настала пора совсем других актеров, "молодых и рьяных ", а он, зарабатывая на кусок хлеба без масла съемками в плохих фильмах, живет не своей жизнью. Ровно через год его не стало. В общем, горькое воспоминание, и ничего уже не исправишь…
Он, как и многие его собратья по цеху , не смог пережить "лихие" 90-е. Беда подкралась откуда не ждали. Его сын стал наркоманом. Иннокентий Михайлович надорвался, пытаясь его спасти. И 4 августа 1994 года его сердце остановилось.
Он похоронен на Новодевичьем кладбище. Участок номер 10. Каждый раз, когда мы бываем в Москве, мы обязательно навещаем его и приносим ему его любимые белые розы.
Вот и все о трех моих встречах с Гением. Я сейчас живу в Канаде и занимаюсь совсем другими вещами. Размеренная и плоская здешняя жизнь ничем не напоминает наше московское отчаянно- радостное театральное кружение.
Но время от времени (а в эти дни - особенно часто) я смотрю на его фотографию, на которой рукой моего Моцарта написано "Елене — с нежностью". Фотография стоит на книжной полке в моей квартире в Торонто. Надпись на ней почти выцвела, но я знаю, что она есть.
Иннокентий Михайлович, спасибо Вам, что вы родились в России! Ведь, при Вашем космическом даре, Вы могли бы составить честь и гордость любой страны! Нам фантастически повезло!
Спасибо вам, Иннокентий Михайлович , что Вы были!
Спасибо, что Вы были в моей жизни!
Все-таки, я — счастливая!
Дискуссия
Еще по теме
Еще по теме
Лилит Вентспилская
Раймонд Волдемарович Паулс
Долгая дорога в дюнах
Марина Крылова
инженер-конструктор
ПЕРВЫЙ БАЛ НАТАШИ РОСТОВОЙ
Огонёк 1965 год, №24.
Елена Фрумина-Ситникова
Театровед
Свой взгляд на музыкальный Олимп
Елена Фрумина-Ситникова
Театровед
О фильме «Чемпион мира»
СЕРЕБРЯНАЯ ЭКОНОМИКА
Смысл жизни в познании происходящих физических явлений.....Это научный подход.....))))
ПРОЧЬ ДЕШЕВЫЙ ТРУБОПРОВОД
ВЫПУСК ПЕРВЫЙ
Куда именно можно стрелять HIMARS"ами из Эстонии и ТайваняТайна сия велика есть?
НИ РУССКОГО, НИ ОЛИМПИАД!
Это не нацизм, Йохан?! Нацизм, нацизм, чистейший нацизм. Абсолютно ничем не замутненный.