---

 
Европейский макрорегион, к которому принадлежит Беларусь — Восточная или Центрально-Восточная Европа — в течение уже долгого времени воспринимается и описывается как территория, переходная между двумя крупными цивилизационными блоками — “Западом” и “Русским миром”.

Геополитическая нестабильность — одна из основных проблем таких пограничных территорий. Тем или иным способом они вынуждены её решать.

Суть проблемы в том, что культурная неоднородность цивилизационного фронтира часто создаёт ситуацию, когда на этих территориях разные группы населения с разной цивилизационной ориентацией оказываются более лояльными внешним геополитическим центрам, нежели друг другу.
 

---

Способов решения этой проблемы не так уж много. Можно сделать однозначный выбор в пользу того или иного центра цивилизационного притяжения, что означает силовое подавление любых местных альтернатив таком однозначному выбору с последующей ассимиляцией или даже физическим уничтожением. Такой вариант практически гарантирует конфликт со всеми альтернативными центрами цивилизационного притяжения.

Возможен и другой способ: отказ от однозначности, поиск компромиссных вариантов совместного мирного сосуществования. Трудности этого варианта в том, что такой компромисс вряд ли возможен лишь на уровне одной цивилизационно-недооформленной территории без вовлечения в него и тех самых внешних центров геополитического притяжения. Если такого вовлечения не произошло, эти внешние силы будут работать на дестабилизацию буферной территории, на превращение её в поле конфликта.
 
На волне эйфории, вызванной окончанием холодной войны, в Центральной и Восточной Европе некоторое время преобладала настроенность на второй “примирительный” вариант. В то время он принял форму концепции “моста между Востоком и Западом”, в который мечтали превратить свои государства политики и интеллектуалы всех восточноевропейских стран от Эстонии до Болгарии. Да и в самой России среди элит преобладал оптимизм по поводу “возвращения в Европу — наш общий дом”.
 
С последовавшим охлаждением отношений Запада и России концепция “моста” повсеместно теряла актуальность. Правящий класс Польши и стран Балтии сегодня декларирует готовность противостоять “Русскому миру”. А в российском обществе растёт разочарованность своими собственными недавними прозападными иллюзиями.
 

Беларусь остаётся едва ли не единственной на сегодняшний день страной восточноевропейского фронтира, где нацеленность на цивилизационный компромисс остаётся популярной на всех общественных уровнях. Рядовые белорусы постоянно подтверждают её в различного рода социологических опросах. Экспертное сообщество оформило эти настроения в концепции Беларуси как “точки сборки евразийского пространства”¹ и “донора безопасности”². А президент Лукашенко, опираясь на эти настроения своего народа, озвучивает их в виде лозунга “интеграции интеграций”³.
 

 

Такой стабильно воспроизводящийся на протяжении всех постсоветских десятилетий общественный запрос не может быть случайностью. Он имеет в основе длительный исторический опыт выживания на геополитическом и цивилизационном фронтире. Но, существуя только в абстрактной форме мечты о примирении и объединении Запада с Востоком, эти народные чаяния имеют мало шансов воплотиться в реальность. Для превращения мечты в более пригодную к выполнению задачу надо решить, кого и что конкретно мы собираемся примирять.
 
Например, историк материальной культуры и один из спикеров «ИМХОклуба» Алесь Белый приземляет туманные силуэты “Востока” и “Запада” в более привычные образы “русскости” и “польскости”:
 

«Ни Россия ни Польша, хотя и не любят друг друга, также вряд ли когда-то простят УПА. у Беларуси к УПА свои счёты есть. Так что по этой линии мы не конфликтуем со своими самыми важными соседями. и я думаю, в этой парадоксальной близости русской и польской позиций по разным вопросам — которую при этом ни Польша ни Россия не афишируют, поскольку признаться в этом для них взаимно невозможно — главный шанс для выживания Беларуси. Даже если он Украине с Литвой вместе взятым не понравится. а также вашингтонскому обкому. нам не нужно пытаться примирить Польшу и Россию, это невозможно. Нам важно примирить «польские» и «русские» ценности на своей территории. Иначе у нас её не будет»⁴.
 

 
При всей комплементарности умонастроениям большинства белорусов содержащегося здесь компромиссного посыла, призыв ограничиться локальным “примирением” и отказ от геополитического мышления, проповедуемый господином Белым, не кажется мне реалистичной стратегией на сколько-нибудь длительную перспективу. Фронтирное государство не может вести себя так, как будто взаимоотношения цивилизационных метрополий его не касаются: если Польша с Россией конфликтуют, вряд ли это может никак не отражаться на взаимоотношениях русского и польского элементов внутри Беларуси. Это утопия о дружбе “младших” в одной отдельно взятой песочнице, пока “старшие братья” дерутся на соседней скамейке.
 
Обязательная ориентация на компромисс тоже не кажется такой уж самоочевидной. Она имеет смысл только, когда её придерживаются обе стороны. Для того, чтобы понять, нужен ли им компромисс и возможен ли он, надо иметь представление о ценностных ориентациях этих сторон, о том, в чём именно состоят эти самые польские и русские ценности.
 
Что касается Запада, то компромисс давно не относится к числу его первостепенных “скреп”. С некоторых пор там стали ценить скорее нечто обратное. На разные лады эту “ценность” воспевают самые разные представители этой цивилизации — от высоколобых британских философов:
 

«Хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее, подавляя других, чем объединяясь с ними»⁵,
 

 
— до простых американских бандитов:
 

«Боливар не выдержит двоих»⁶.
 

 
Казалось бы, с представителями западной цивилизации сам Бог велел поступать в соответствии с их же “западными ценностями”: если, к примеру, в современной Беларуси их позиции откровенно слабы, то не проще ли подавить их, как рекомендуэт сэр Томас Гоббс, чем пытаться искать с ними компромиссов?
 
Но если принадлежность Польши к Западу в особых обоснованиях не нуждается в силу своей самоочевидности, то цивилизационная ориентация России не выглядит такой однозначной. По крайней мере, на протяжении двух последних столетий всегда присутствовали заметные течения общественной мысли — славянофилы, народники, черносотенцы, евразийцы — позиционирующие “русскость” в качестве некой альтернативы Западу.

Другой вопрос — играла ли она таковую роль в действительности. И если это так, то всегда ли или в какие-то отдельные периоды своего существования?
 

Русский мир vs. Польский мир


 

Эпоха домонгольская и долитовская никаких заметных религиозных и идеологических столкновений между Русью и Польшей не содержала. А те конфликты, которые имели место, носили характер либо династический, либо территориальный.
 
В последующую эпоху, когда западные земли Руси оказались под польским политическим влиянием, отношения поляков и русинов нередко принимали видимость религиозного конфликта православия с католичеством. Но по сути никаких альтернатив социальным и экономическим моделям западноевропейского происхождения, внедрявшимся польской властью, русины Речи Посполитой не выдвигали.
 
Ко времени соединения Западной Руси с Польшей в последней привилегированное меньшинство составляло нечто вроде протобуржуазной гражданской нации: польская шляхта по образцу западной аристократии получила право поземельной частной собственности, монополию на избирательное право, практически абсолютную власть над своими “хлопами” и другие гражданские и политические привилегии. Огромное большинство подданных польской короны в эту привилегированную нацию не входило и гражданских прав не имело.
 
Подобную же социальную конструкцию Польша выстраивала и на новоприобретённых литовско-русских землях на востоке. Вопрос был только в том, кто попадёт в счастливое меньшинство полноправных граждан, а кто будет бесправной рабочей силой.
 
По итогам Городельской унии гражданские права получила ничтожная горстка населения Литвы — её католический нобилитет. В дальнейшем разные слои западнорусского общества боролись лишь за доступ к “польским” привилегиям, за вхождение в шляхетскую гражданскую нацию — нацию привилегированного меньшинства. Русские бояре стремились получить польские гербы, православное духовенство — заседать в Сейме вместе с католическими прелатами. Но против этих западноевропейских нововведений никто в русском обществе не выступал. Ни русские вельможи, ни православная церковь никогда не подвергали сомнению шляхетские “золотые вольности”, включавшие “право” торговать “хлопами” как скотиной.
 
Даже “Войско Запорожское”, чей антикрепостнический настрой советская историография была склонна сильно преувеличивать, боролось не столько против привилегий шляхты, сколько за возможность присоединиться к этому привилегированному статусу. В этом смысле весьма показательны материалы, найденные в киевском архиве историком из Тулы Владимиром Васьковым: уже после присоединения гетманской Украины к России борцы за освобождение от польско-шляхетского гнёта предпочитали называть самих себя не казаками, а “шляхтой”⁷.
 
Отношения Польско-Литовского государства с Московской Русью, а потом и с Россией, большую часть их истории были напряжёнными, часто велись под религиозными лозунгами. Но можно ли видеть в них конфликт ценностей?
 

Для ответа на этот вопрос полезно будет обратиться к концепции ресурсно-торгового государства Рустема Вахитова⁸.

Оно представляет собой периферийную подчинённую подсистему большой экономической системы — “мир-экономики” по определению Фернана Броделя⁹. Ресурсная периферия исполняет роль поставщика сырья и других низкомаржинальных товаров в страны центра мира-экономики, взамен получая оттуда продукты высоких технологий и предметы роскоши для потребления периферийных элит.
 
Польша уже на самых ранних стадиях своей истории представляла собой классический образчик ресурсно-торгового государства на периферии высокоразвитых экономик Западной Европы. Московская Русь в этом смысле несколько отставала, пока находилась в орбите влияния Золотой Орды. Освобождение от “ига” и начало активной московской политики на западном фланге происходили практически одновременно. Эта активизация шла по двум направлениям: развитие торговых контактов с Западной Европой и военные действия против Польши и зависимых от неё Литвы и Западной Руси. Сочетание этих двух направлений неслучайно: на западноевропейских рынках Московия могла предложить практически те же самые товары, что и Речь Посполитая, что автоматически делало их непримиримыми конкурентами.
 
Таким образом, польско-русские войны велись за ресурсную базу и за ослабление конкурента. А конкурировали компрадорские элиты Польши и России за то, кто докажет западноевропейским господам, что лучше сможет обслуживать их постоянно растущие потребности. Религиозные же лозунги “освобождения православных” были лишь камуфляжем для продвижения интересов вполне шкурного свойства. Никакого реального ценностного конфликта за ними не просматривается. “Золотые вольности” польской шляхты всегда были предметом зависти русской аристократии. Даже само привычное нам название “дворянство” утверждается только во второй половине XVIII столетия, а раньше это сословие так и называлось на польский манер — “шляхетство российское”¹⁰.
 
Ориентируясь на идеал “золотых” польских “вольностей”, российские элиты вели постоянную линию на ограничение самодержавного “деспотизма” и выгрызания у него всё новых и новых привилегий. После манифеста Петра III, отменявшего обязательную государственную службу для дворян, они окончательно превратились из служилого сословия в паразитический класс.

Единственное, в чём они ещё отставали от своих польских братьев по классу — недостаток политической власти: российская аристократия так и не смогла превратить своего монарха в чисто декоративную фигуру, как это удалось польским магнатам. Последняя попытка российских элит сделать из царя если не польского короля, то хотя бы английскую королеву, в 1917 году, как известно, закончилась неудачей.
 

Библия и «столбовая дорога цивилизации»


 

Едва ли не единственный период в истории, когда Россия по крайней мере делала попытки формулировать идеологическую и мировоззренческую альтернативу Западу — это эпоха Советского Союза.

При этом встаёт вопрос, насколько эта альтернатива имеет отношение к предшествовавшим ей “русским ценностям”, о которых речь шла выше. На заре советской власти её оппоненты часто представляли её как русофобскую и антиправославную. Надо конечно иметь в виду, что эта тема была сильно раздута белогвардейцами в пропагандистских целях. Но при этом ничто не мешает нам задаться вопросом: нет ли за этими пропагандистскими преувеличениями каких-то реальных оснований.
 
Первое, что бросается в глаза, это та борьба, особенно непримиримая в первые годы советской власти, которая велась большевиками с таким столпом русскости, как православная церковь. Даже если считать точку зрения некоторых околоцерковных кругов «без православия нет русских»¹¹ слишком радикальной, всё равно трудно отрицать необычайно глубокую связь между тем и другим.
 
Впрочем, антицерковный настрой большевиков не обязательно списывать на их русофобию. Буржуазные революции в Европе не всегда, но довольно часто происходили под антицерковными лозунгами. При желании и большевиков можно вписать в этот общеевропейский революционный шаблон, тем более что многим большевикам льстило, когда их записывали в наследники якобинцев.

Но на Западе это был всего лишь один из элементов революции, буржуазные умонастроения там никогда не сводились к антихристианству, наоборот, начиная с Макса Вебера утвердилось представление, что буржуазный дух имеет своё начало в протестантской этике¹². Самые ранние буржуазные революции — в Нидерландах и в Англии — проходили именно под лозунгами возвращения к основам христианства, якобы попранным католическим Римом.
 
Впрочем, и католицизм никаких принципиальных возражений против буржуазных реформ не выдвигал. После первоначального периода острой борьбы с революцией католическая церковь постепенно примирялась с постреволюционным режимом и даже давала ему свою божественную санкцию, как это произошло при бонапартистских режимах во Франции. Православная церковь в России вела себя примерно так же: свержение царя и либеральный переворот в феврале 1917 г. нашли в Священном Синоде РПЦ самую горячую поддержку.
 
Не даёт ли это некоторые основания подозревать, что выводы Макса Вебера можно распространить не только на протестантизм, но и на другие ветви христианства, а также задаться вопросом, насколько широки религиозные корни того, что Вебер называл “духом капитализма”? Например, Вернер Зомбарт, решив дополнить выводы своего товарища и коллеги Вебера, не ограничивался одним протестантизмом, а вышел даже за пределы христианства и проследил связь зарождения буржуазных умонастроений с иудаизмом¹³, хотя работа Зомбарта и не получила такой широкой известности, как концепция Вебера.
 
Все эти конфессии, так или иначе лояльные буржуазному духу, объединяет одно — они относятся к так называемым “авраамическим”, восходящим к библейскому патриарху Аврааму. С этим персонажем связывается произошедшая около 4 тысяч лет назад своеобразная религиозная революция, в результате которой появилась принципиально новая религия, признающая только одно божество.
 
До этого народы и племена имели своих богов и духов, каждый из которых был почитаем не только сам по себе, но и во взаимодействии друг с другом, работая на общее благо всего божественного пантеона. Диапазон отношений внутри него мог простираться от родственных, дружеских, партнёрских до враждебных. Но в любом случае эти отношения не были односторонними, они почти всегда носили характер взаимозависимости, обоюдного влияния. В центре религиозного поклонения было не столько каждое божество в отдельности, исполняющее свою партию в общем оркестре, сколько сам «оркестр» — мир богов и духов. Значимость каждого “инструмента” в этом оркестре определяется его участием в общем звучании. Поэтому такие религии называют ещё “космоцентрическими” или “космотеистическими”¹⁴, обожествляющими Мир как упорядоченное единое целое, то, что античные греки называли “Космосом”.
 
Авраамово единобожие разорвало эти связи и взаимозависимости, сделав своё одинокое божество настолько неповторимым и не имеющим ничего общего с кем бы то ни было, что сама мысль вписать его в некий общий “оркестр” для монотеистического сознания кажется кощунством. «Не придавайте Аллаху товарищей» — настаивает исламская версия авраамизма.
 

Оторванное от Мира одинокое божество оказывается по сути единственной полноценной личностью, утверждающей свою волю беспрепятственно. Других “воль” больше нет: «нет аллаха, кроме Аллаха». Соответственно всё внешнее по отношению к этому самовлюблённому божеству не имеет никакого значения.

Обожествляемый космоцентрическими религиями Мир оказывается лишённым святости, да и вообще какой-либо ценности, низводится до состояния “Ничто”, становясь лишь объектом воплощения божественных прихотей — библейский догмат о творении “из ничего”. Теперь нет и мысли о том, что на божество кто-то или что-то может повлиять, оно лишь утилитарно “использует” всё вокруг.
 

 
Последствия для картины мира и ценностного багажа человечества религиозная революция Авраама обещала поистине фундаментальные.

Традиционные космотеистические религии приучали ценить прежде всего единство мироздания, взаимосвязанность всех его элементов. Такая мировоззренческая установка или идеологический принцип называется “холизмом” (от греческого ὅλος “целый”, “цельный”).

В социальном плане это проявлялось в виде приоритета коллектива перед индивидом, естественных связей перед индивидуальным выбором, Долга перед Свободой. Единобожие осудило эти традиционные ценности как проявление “рабства”. Свободный индивид должен разорвать все естественные человеческие связи как “несвободные”. Холизм традиционного общества религиозные революционеры заменили атомизмом: правильным стал считаться не поиск своего места в общем строю, а достижение положения максимально изолированного от общества и природы самодостаточного человеческого атома, сотворённого “по образу и подобию” божества монотеистических религий.
 
В отличие от традиционного “естественного” народа, представляющего из себя “соборное” единство, из человеческих атомов образуется социум нового типа — “избранный народ”, объединённый не “естественными” связями, а составленный “по свободному выбору”.
 
Конечно, все эти изменения не могли произойти одномоментно и растянулись на многие тысячелетия. Авраам лишь поставил всем цивилизациям, опирающимся на религиозную основу монотеизма, сверхзадачу — “освобождение Личности”.

Кто-то на этом пути несколько поотстал, как страны ислама, кто-то вырвался вперёд, как Западная Европа и англосаксы. Но свернуть с того, что “прорабы” горбачёвской перестройки когда-то нарекли “столбовой дорогой цивилизации”, никому из претендовавших на это высокое звание пока не удавалось.
 

Русь изначальная


 

И последовавшим за “равноапостольным” князем нашим предкам тоже трудно было избежать этой скользкой дорожки. Этому благоприятствовали некоторые предшествовавшие религиозной реформе Владимира обстоятельства, связанные с геополитическим и экономическим положением будущей Руси по отношению к центрам тогдашней цивилизации.
 
Здесь снова обратимся к теории ресурсно-замкнутых и ресурсно-торговых государств Рустема Вахитова. Сознание традиционного человека, основанное на космоцентристских религиях, было направлено на образование замкнутых и самодостаточных во всех отношениях систем, в том числе и на экономическую самодостаточность. А “свободному индивиду”, всегда находящемуся в поисках прибыли, замкнутость противопоказана.

До появления великих торговых путей — Балтийско-Волжского и Балтийско-Черноморского — леса и болота всей Северо-Восточной Европы занимали такие замкнутые самодостаточные экономические организмы — славянские, балтские и финские племена, находившиеся на довольно близком уровне развития. Особого смысла в экономическом обмене между ними не было, а контакты с ближайшей цивилизацией — римской — были минимальными, к тому же через множество посредников.

Ситуация изменилась с Великим переселением народов, потревожившим статичное существование племён северо-восточной периферии Европы. Они обнаружили рядом существование огромного и великолепного в своём блеске “цивилизованного мира” с массой соблазнов.
 
В позиции ресурсных обществ по отношению к торговым по Вахитову возможны две основные стратегии:
 

1) ориентация на максимальную изоляцию и самодостаточность,

2) открытость и вовлечение в разнообразные отношения — военные или торговые, а чаще комбинацию и тех и других.
 

 
Получить доступ к благам цивилизации можно было либо через войну, либо через торговлю. Северные “варвары” испробовали и первый и второй путь.
 

Военный путь способствовал на первых порах усилению внутренней консолидации “варварских” обществ.

Война с более развитым и лучше организованным противником требовала мобилизации как можно большего количества бойцов, в идеале участия почти всех способных держать оружие мужчин. Соответственно и распределение военной добычи было более-менее равномерным, что способствовало созданию максимально солидарного социального устройства — военной демократии.

А вот торговля производила обратный эффект. Во внешнеторговых операциях не может участвовать большинство, они — удел немногих. Начинает складываться особая прослойка, стремящаяся монополизировать товарные потоки.
 
Эксклюзивное экономическое положение этого слоя выводит его за пределы традиционных социальных структур, ставит в некотором смысле “вне” общества или “над” обществом. Что способствует сдвигам и в мироощущении: соплеменники, теперь уже скорее бывшие, перестают восприниматься как самоценность, формируется потребительское отношение к ним как всего лишь к полезному ресурсу или бесполезному человеческому шлаку.

Групповое сознание этой элитарной группы приобретает хорошо знакомые черты библейского “избранного народа”.
 
Транзит от ресурсно-замкнутой социальной системы к ресурсно-торговой Рустем Вахитов называет “перестройкой” по аналогии с известным финишным отрезком советской истории. Горбачёвская перестройка, как мы помним, коснулась не одной экономики, но обернулась и грандиозной идеологической ломкой — ритуальной присягой позднесоветских элит “общечеловеческим ценностям”.
 
То есть, скорее всего, любая подобная “перестройка” это сплетение нескольких параллельных процессов. В экономике это переход от самодостаточности к встраиванию в какую-то торговую экономику, как правило, более развитую, в качестве неравноправного партнёра-поставщика сырья и других товаров с невысокой добавленной стоимостью.
 

В социальной структуре это формирование компрадорских слоёв, монополизировавших торговлю с развитыми торговыми странами, занимающих отчуждённое от народа своей страны положение и осознающих эту свою отчуждённость.

В общественном сознании — складывание у этих элитарных слоёв собственного группового мировоззрения, противопоставляющего их всему остальному народу, завершающееся окончательным разрывом с традиционными ценностями и импортом из развитых торговых стран подходящей новой ситуации этико-идеологической системы, основанной на религии монотеистического типа.
 

 

На территории северо-востока Европы присутствовал ещё один момент, стимулировавший социальное расслоение и взаимное психологическое отчуждение “верхов” и “низов”. Цивилизация, к ценностям которой так стремились приобщиться “верхи” варварских обществ, не нуждалась в изделиях примитивного варварского производства, но нуждалась в ресурсах. Восточная Европа, будущая Русь, могла предложить два ресурса — сырьевой и трудовой.
 

«Сказал Святослав матери своей и боярам своим: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае, ибо там середина земли моей, туда стекаются все блага: из Греческой земли — паволоки, золото, вина, различные плоды, из Чехии и из Венгрии серебро и кони, из Руси же меха, и воск, и мед, и рабы»¹⁵.
 

 
Рабы — товар весьма специфический. Традиционная мораль не позволяет продавать в рабство соплеменников. Но такой товар можно добыть в войнах с враждебными соседями. Это провоцирует взрывной рост межэтнической агрессии и нарушение внутреннего геополитического баланса на пути “из варяг в греки”, что фиксировал древнерусский летописец: «вста род на род».
 
Но сделать ремеслом торговлю соплеменниками нельзя без радикальных изменений в сфере смыслов, фундаментальной психологической и идеологической ломки. Чтобы начать воспринимать сородича как “товар”, надо было оторваться от роду-племени, ощутить себя одиноким человеческим атомом, воспринять все ограничения родовой морали как “предрассудки”.
 
Благоприятствовало такой ломке положение тех, кто волею обстоятельств оказался вне родо-племенной организации, либо сам поставил себя в положение “чужака”.

Роль последних стали играть скандинавские викинги — профессиональные воины и торговцы. Получив контроль над торговыми путями Восточной Европы, выходцы из Скандинавии и примкнувшие к ним наиболее предприимчивые из местных славян, балтов и финнов составили нечто вроде военно-торговой корпорации с названием скандинавского происхождения, в славянских языках звучащим как “русь”.

 

---

☞ Окончание: Литовская альтернатива. Крестьянско-казацкая альтернатива. Советская альтернатива. Контуры перспективы
 

---

  

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Александр Синкевич. Сумерки эпохи. Вызов интеграции