С началом спецоперации на Украине я, как и подавляющее большинство моих соотечественников, на какое-то время погрузился в то душевное состояние, которое Леонид Ильич Брежнев называл «чувством глубокого удовлетворения». Это было вызвано, в числе прочего и практически полным исчезновением из российского информационного поля либеральных и «заукраинских» персонажей. Но не прошло и полгода, как их опять начали протаскивать на голубые экраны. Намедни, то ли у Кузичева, то ли у Никонова один такой блистал свежестью мысли, в стотысячный раз втирая публике, как коварный Сталин выкормил Гитлера, снабжая Третий Рейх дешевым советским зерном.

Нет, я понимаю, что тому же позолоченному внучку сталинского наркома Вячеславу Никонову с его американским гражданством и стойкой репутацией «прораба перестройки» трудновато налету переобуваться в «патриоты». Вот он по привычке и продолжает тащить на экран своих старых приятелей по либеральной тусовке. Вижу и то, что разрекламированная статья об ответственности за приравнивание советского и гитлеровского режима пока работает как-то не очень. Но это заигрывание с демшизой сегодня выглядит дурной пародией на то, что когда-то те же «прорабы перестройки» называли модным словечком «плюрализм». Какой-то мутной игрой с неизвестными целями.

Ничего не имею против публичных дискуссий, не надо тупого единомыслия. Однако для нормальной осмысленной дискуссии необходимо, как минимум, честное желание сторон разобраться в сути вопроса, с прицелом в конце концов когда-нибудь добраться и до ответов, которые удовлетворили бы всех дискутантов.

«Оригинальной» мыслью о «равенстве коммунистического и фашистского режимов» можно было удивить наивную позднесоветскую публику. Но если эту чушь на голубом глазу повторяют сегодня, то повторяющий ее либо дурак, либо лжец, манипулятор и враг. А с дураком и тем более с врагом нельзя вести дискуссий. Тем более в такой плюрализм глупо играть во время войны — а время сейчас именно такое, военное.

С дураком надо не дискутировать, а учить его. Манипуляции врага нужно разоблачать. Но зачем же ставить себя с ними — врагами и дураками — на одну доску, предоставляя им слово в государственных СМИ, превращая общение с ними в шоу?! Это надо делать заочно, показывая ложность тезисов вражеской пропаганды. В информационной войне надо наносить удары по концепциям и мифам противника, не унижаясь до личной полемики с ним, а тем паче с его пятой колонной.

Возьмем для примера упомянутого в первом абзаце персонажа. Называть его имя и фамилию не вижу особого смысла, так как его давно покрывшиеся плесенью «откровения» представляют собой совершенно примитивный пропагандистский шаблон, которым пятая колонна уже более тридцати лет не устает компостировать мозги публике. И кто конкретно в данный момент этот шаблон озвучивает, не имеет никакого значения.

Этот шаблон сводится к примерно следующему «джентльменскому набору»:

• Фашизма на Украине нет. А если и есть, то он не играет там никакой заметной роли, потому что фашистские партии берут на выборах мизерные проценты

• Нет никаких объективных критериев, позволяющих определить, что такое фашизм. Единственное средство выяснить, является ли некто фашистом — его личное признание. Мол, все попавшие на скамью подсудимых в Нюрнберге и не думали отпираться, прямо признавая себя фашистами. А если Зеленский или Порошенко себя так не называют, значит и считать киевскую хунту фашистской никак нельзя

• Но если нет объективных критериев, то фашистом можно назвать кого угодно. Здесь делается вполне прозрачный намек на то, что и современную РФ тоже можно заклеймить, как «фашистскую». Впрочем, намек этот делается весьма аккуратно, во избежание слишком уж явного риска напороться на соответствующие статьи УК.

Если отвлечься от уровня пикейных жилетов и недалеко от них ушедших ТВ и интернетных «экспертов», и обратиться к дефинициям фашизма, даваемым респектабельными западными историками и социологами, то и они не намного проясняют ситуацию. Они в основном сводят феномен фашизма к необъяснимому и беспричинному всплеску или даже припадку агрессивности, милитаризма, ненависти к демократии и к другим народам, внезапно охватившему некоторые «цивилизованные» страны, и так же внезапно схлынувшему.

Этот возобладавший в западной историографии и социологии подход не дотягивает даже до самых минимальных критериев, которые позволяли бы считать его научным. Неудивительно, что перекочевывая на страницы околополитической публицистики и сцены ток-шоу, он превращается в совсем уж примитивную пропаганду.

Научное определение фашизма, как и любого иного феномена, предполагает выделение тех необходимых и достаточных черт, которые позволяют квалифицировать некое социальное явление, как «фашистское».

Бывший певец светлого коммунистического будущего Борис Стругацкий, переквалифицировавшийся на старости лет в либерала, в своей статье «Фашизм — это очень просто. Эпидемиологическая памятка» (газета “Невское время”, 8 апреля 1995 года) выделяет всего два таких признака:

Фашизм есть диктатура националистов. Соответственно, фашист — это человек, исповедующий (и проповедующий) превосходство одной нации над другими и при этом активный поборник “железной руки”, “дисциплины-порядка”, “ежовых рукавиц” и прочих прелестей тоталитаризма. И все. Больше ничего в основе фашизма нет. Диктатура плюс национализм. Тоталитарное правление одной нации.

Но именно на этом основании он и отказывается считать диктатуру Сталина фашистской — она, дескать, не основывалась на национальной идее.

Известный леволиберальный философ Умберто Эко в своем эссе «Вечный фашизм» находит гораздо больше признаков фашизма — целых 14-дцать. Правда, непонятно, необходимо ли для попадания в список фашистов соответствовать всем четырнадцати признакам, или достаточно и двух-трех.

В качестве одного из признаков фашизма Эко выделяет «буржуазность» и «опору на средний класс«. Очевидно, что СССР от этого был весьма далек, зато западный «свободный мир» этому критерию соответствует более чем.
Другой признак по Эко — «элитизм, презрение к слабым» — опять-таки весьма затруднительно будет натянуть на советское общество, но попробуйте найти разницу между ним и либеральной идеей конкуренции, когда «выживает сильнейший», а «лузер» всегда сам виноват, что он «лузер».

Некоторые из выделенных Эко критериев позволяют толковать фашизм неоправданно расширительно. Под такой признак, как «популизм: индивидуумы воспринимаются не иначе как единый монолитный Народ, чью волю выражает верховный лидер» можно подверстать едва ли не большинство из существовавших когда-либо человеческих обществ. По крайней мере, абсолютистские монархии раннемодерной Европы уж точно оказываются в такой оптике чуть ли не апофеозом фашизма — что, согласитесь, является сильной натяжкой, даже если персонажи вроде «Короля-Солнце» Людовика XIV вам несимпатичны.

А, например, такой признак, как «неприятие модернизма, иррационализм» откровенно слабо соотносится с реальными историческими образцами фашистского строя. На одном иррационализме немецким нацистам вряд ли удалось бы создать оснащенную по последнему слову техники армию, буквально за год оккупировавшую самую передовую и высокоразвитую часть мира — Европу.

В СССР статус классического получило определение, данное Георгием Димитровым:

Фашизм — это открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала. Фашизм — это не надклассовая власть и не власть мелкой буржуазии или люмпен-пролетариата над финансовым капиталом. Фашизм — это власть самого финансового капитала. Это организация террористической расправы с рабочим классом и революционной частью крестьянства и интеллигенции. Фашизм во внешней политике — это шовинизм в самой грубейшей форме, культивирующий зоологическую ненависть против других народов.

В 4-томном нормативном толковом словаре это определение повторено с преамбулой, добавленной советским исследователем феномена фашизма А.Галкиным:

Политическое течение, возникшее в капиталистических странах в период общего кризиса капитализма и выражающее интересы наиболее реакционных и агрессивных сил империалистической буржуазии.

(Словарь русского языка; под ред. А.П. Евгеньевой. — М.: Русский язык, 1984. — Т. 4. — С. 556).

Эти дефиниции, данные исходя из марксистской доктрины, конечно более обстоятельны, чем детский лепет либералов, но, тем не менее, и к ним есть вопросы.

Например, «террористическая расправа» с рабочим классом плохо сочетается с «шовинизмом во внешней политике». Ведь шовинизм это крайняя, радикальная форма национальной солидарности, сплочения всего народа. А какая может быть национальная солидарность, если из нации исключается такая важная и многочисленная ее часть, как рабочий класс?

Агрессивная внешняя политика предполагает наличие многочисленной и хорошо мотивированной армии, однако в такой высокоиндустриализированной стране, как Германия 1930-40-х годов создать такую армию помимо рабочего класса было просто нереально. Если бы эта по преимуществу пролетарская по личному составу армия держалась исключительно «террором против рабочего класса», то и боеготовность ее была бы, по понятным причинам, крайне низкой.

То есть если террористическое острие фашизма направлено одновременно и «вовнутрь» — против «своего» пролетариата, и «вовне» — против других народов, то непонятно, на какие человеческие ресурсы такой агрессивный политический субъект может опереться в своей агрессии и «вовнутрь» и «вовне». В своей войне на два фронта эти «наиболее реакционные силы империалистической буржуазии» попросту оказываются в одиночестве. Им неминуемо пришлось бы делать выбор из двух перспектив: либо, отказавшись от внешней экспансии, сосредоточиться на подавлении «своего» пролетариата, либо ради успешной внешней агрессии попытаться как-то со «своим» пролетариатом договориться.

В странах классического фашизма — Германии и Италии — пошли именно по второму пути. Нацистская партия с самого своего возникновения включила в свое название бренд «рабочая», а пропаганда нацистов всегда особо акцентировала нацеленность на укрепление «национальной общности» (Volksgemeinschaft) через «примирение и сотрудничество классов». Свой яростный антимарксизм нацисты объясняли тем, что марксизм, дескать, «раскалывает нацию» через разжигание классовой вражды.

В этом смысле более точна формулировка, данная на пленуме Коминтерна. При ее общей близости к дефиниции Димитрова, она усматривает в фашизме не только диктатуру монополистического капитала, но и широкую социальную базу в виде «мелкой буржуазии, апеллируя к выбитому из колеи крестьянству, ремесленникам, служащим, чиновникам и в частности к деклассированным элементам крупных городов, стремясь проникнуть также в рабочий класс» (XIII Пленум ИККИ. Стенографический отчет. 1934 г. С. 589).

То есть надклассовое объединение нации через проповедь шовинизма — это в фашизме не главное, а всего лишь инструмент обеспечения эффективной внешней завоевательной политики. Но откуда берется сама эта преувеличенная агрессивность фашизма, его гипертрофированная маскулинность, «мачизм», милитаризм и одержимость «расширением жизненного пространства»?

Об этом можно судить на примере одной страны, приведенном в переписке классиков марксизма, то есть задолго до возникновения самого феномена фашизма. 7 октября 1858 г. Энгельс писал Марксу:

Английский пролетариат фактически все более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций хочет, по-видимому, довести дело в конце концов до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно.

(Маркс К., Энгельс Ф. Об Англии / Карл Маркс, Фридрих Энгельс. — М.: Политиздат, 1953. — С. 437).

То есть путь Англии, считавшейся образцом буржуазной нации, уже на достаточно раннем этапе ее истории оказался направлен в сторону практически поголовного обуржуазивания всей английской нации, отождествления ее с капиталистическим классом. Смысл этого процесса раскрыл еще знаменитый английский колонизатор сэр Сесил Родс:

Я был вчера в лондонском Ист-Энде и посетил одно собрание безработных. Когда я послушал там дикие речи, которые были сплошным криком: хлеба, хлеба!, я, идя домой и размышляя о виденном, убедился более, чем прежде, в важности империализма... Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами.

(цит. по: Ленин В.И. Империализм, как высшая стадия капитализма / Владимир Ильич Ленин // Полное собрание сочинений. — М.: Политиздат, 1969. — Т. 27. — С. 375).

Иными словами, чтобы жить спокойно, буржуазия должна подкупать «свой» рабочий класс, а для этого иметь «побочный» источник доходов, которыми можно с рабочим классом поделиться — новые рынки и источники ресурсов. Чтобы получить доступ к таковым, надо вести колониальную экспансию: задача «стать империалистами» становится общенациональной, она сплачивает всю нацию — от ее верхов до низов.

Однако, если старые колониальные империи, наиболее рано вступившие на путь буржуазного развития — Британия, Голландия, Франция — создавали себе такую колониальную «подушку безопасности» в сравнительно тепличных условиях, когда свободных для колонизации земель было много и их завоевание было сравнительно легкой прогулкой, то страны «второго капиталистического эшелона» — Германия, Италия и их восточноевропейские сателлиты вроде Венгрии и Румынии — опоздавшие к разделу мирового пирога, оказались в гораздо более сложных условиях. Им еще только предстояло создать себе «подушку безопасности», и создавать ее им пришлось в условиях необходимости не только покорять плохо вооруженных туземцев, но и вести войну за колониальный передел мира с самыми передовыми и могущественными странами. Немецкий канцлер фон Бюлов выразил это патетической фразой: «Мы, немцы, требуем своего места под солнцем». Пришедший ему на смену Бетман-Гольвег выдвинул весьма демократичный на первый взгляд лозунг «равноправие для всех!», под которым он имел ввиду равный доступ всех “цивилизованных стран” к грабежу колоний.

Буржуазные круги Германии и Италии прекрасно понимали, что в отличие от Англии, они не имеют доступа к тем материальным ресурсам колоний, которыми они могли бы уже «здесь и сейчас» задобрить свой немецкий и итальянский пролетариат. Эти ресурсы еще только предстояло добыть в кровавой борьбе. А для того, чтобы вести такую тяжелую борьбу, необходимо было обеспечить не просто холодную, ленивую лояльность рабочих, как в Англии. Нужна была пламенная преданность немецкого пролетариата «своей» буржуазии, их спаянность в единый, железный кулак.

Этот недостаток материальной ресурсной базы надо было чем-то компенсировать. Необходимо было пообещать обнищавшему немецкому пролетариату нечто осязаемое хотя бы в будущем: например, расширение «жизненного пространства» за счет «варварских» народов востока. «Россия станет для немецкой нации тем, чем Индия стала для Британии», — провозглашал Гитлер. Немцев соблазняли тем, что «на востоке» каждый из них, даже самый последний нищий, станет хозяином огромного поместья со славянскими рабами. Итальянцам обещали примерно то же самое в Эфиопии.

То есть буржуазия любой высокоразвитой капиталистической страны на каком-то этапе приходит к необходимости надклассового союза со «своим» пролетариатом, заключенного против «дикарей» колонизируемых стран. И в этом смысле идея такого союза отнюдь не является эксклюзивом фашизма.

Фашизм отличается тем, что направляет этот союз на активную борьбу за передел мира, и достигается такая солидарность нации не столько «подкупом», сколько средствами идеологической магии. Отсюда в идеологии, и особенно в пропагандистской риторике фашистов эта их гипертрофированная, доходящая до истерики озабоченность «национальным единством». Эта истеричность вызвана тем, что чаемое фашистами «национальное единство» оказывается буквально висящим на волоске — оно зависит от удачи или неудачи в чрезвычайно рискованном и непредсказуемом деле войны за «место под солнцем».

В странах «первой волны» капитализма, давно обзавевшихся колониальными империями и обеспечивших возможность всей нации “сверху донизу” стать буржуазной, национальное единство складывается как бы «само собой», без особой пропагандистской накачки. Эти страны не испытывают нужды в тоталитарной мобилизации своего населения и могут себе позволить режим либеральной демократии. И если даже в этих странах и появлялись движения или партии, называвшие себя фашистскими, то они выглядели гораздо мягче и травояднее своих немецких и итальянских коллег.

Например, Британский союз фашистов сэра Освальда Мосли никогда не позволял себе “революционных” нападок в грубом, площадном стиле гитлеровцев на “парламентскую говорильню” и свободу прессы. Напротив английские фашисты подчеркивали свой консерватизм, с демонстративным пиететом относясь ко всем традиционным институциям “старой доброй” Англии. И ничего подобного фашистскому уличному террору в Италии и массовым дракам нацистских и коммунистических боевиков, обычных для Германии 1920-х — начала 1930-х годов, английские города не видели. Партия Мосли имела боевые отряды, но больше для театрализованных военизированных шествий: драться им было просто не с кем.

В этом смысле либеральная демократия — когда вся нация может себе позволить расслабиться и почивать на лаврах — является ориентиром и даже идеалом для фашистов. И любимец Гитлера, генерал Гудериан почти не врал, когда утверждал, что нацистская диктатура была лишь средством защитить европейскую демократию от «орд русских варваров»:

Убежденный в том, что Россия отнюдь не является только «другой формой демократии», а представляет собой грубую форму диктатуры и величайшую опасность для Западной Европы… он [Гитлер] создал диктатуру для уничтожения другой диктатуры.

(Гудериан Г. Можно ли защитить Западную Европу?; пер. с немецкого / Гейнц Гудериан. — М.: Воениздат, 1954. — С. 16).

В свою очередь Умберто Эко ошибался или лукавил, когда приписывал фашизму ненависть к либеральной демократии. На самом деле либерализм — это именно то чаемое фашистами светлое будущее, к которому их избранная нация господ, Herrenvolk, мечтает прийти в результате победоносной войны с «дикарями» и конкурентами. Но в процессе этой борьбы за «жизненное пространство» от «расслабляющей нацию демократии” следует временно отказаться, перейдя — во имя светлого фашистского будущего — к режиму тотальной мобилизации.

Итак, если попытаться выделить необходимые и достаточные признаки фашизма, то это будет выглядеть примерно так:
Надклассовый союз буржуазии с пролетариатом и средними слоями, направленный на победу в конкурентной борьбе за колониальный передел периферийных стран с целью их покорения и эксплуатации. Этот союз принимает форму так называемой «тотальной мобилизации» всей нации с временным отказом от парламентского строя. «Программой-максимум» этого союза является исчезновение классового раскола нации метрополии через полное отождествление этой нации с классом буржуазии и вынесение классовой борьбы вовне, за пределы метрополии — в колонии.

Более традиционные для капиталистического мира либерально-демократические режимы отличаются лишь тем, что они ориентированы не на передел мира, а на сохранение глобального статус-кво, то есть своего привилегированного статуса в мировой экономике. Отсюда их «миролюбие», позволяющее им выгодно смотреться на фоне «агрессивных фашистов». Никаких иных принципиальных различий между либерализмом и фашизмом нет.

Что же касается пресловутого мифа о тождественности фашизма и коммунизма, активно навязывавшегося либеральной пропагандой все постсоветские десятилетия, то его можно и нужно подвергать рациональной критике через сопоставление все тех же необходимых и достаточных признаков этих двух идеологий и общественных систем.

Советская идеология никогда не провозглашала целью надклассовое единство буржуазии и пролетариата. Даже во времена НЭПа наличие буржуазии признавалось лишь временно терпимым. Раскол страны на антагонистические классы в Советской России предполагали преодолеть совершенно иным путем — через построение бесклассового общества, то есть общества, где все трудятся и никому не дозволено приватизировать доходы от собственности.

Ликвидировав эксплуатацию человека человеком внутри страны и превратившись в общество тружеников, Советский Союз тем более не нуждался в колониальных захватах и эксплуатации других стран. Более того, СССР с самого своего возникновения официально провозглашал своей целью содействие освобождению народов, угнетаемых Западом. Кроме этого СССР постоянно стоял перед необходимостью защищать себя от агрессивных посягательств того же Запада, никогда не оставлявшего попыток низвести нашу страну до полуколониального состояния дореволюционной России, а если повезет — то и до состояния Африки.

То есть хотя советская система и была во многом милитаризированной, заточенной на войну, но эта милитаризированность была вынужденной, спровоцированной агрессивным характером того капиталистического окружения, в котором Советской России приходилось существовать. Это выражалось и в том, что в отличие от фашистской, советская идеология, при всем ее культе подвигов и героев, всегда исходила из приоритета «мирного сосуществования» и никогда не воспевала агрессивность саму по себе и войну ради войны.

В советской идеологии никогда не было и присущего фашизму восхваления неравенства и презрения к демократии. И это при том, что в ситуации необходимости держать страну в состоянии постоянной мобилизации в условиях враждебного окружения советской власти нередко приходилось идти на урезание демократических свобод. Но целью этого было не фашистское сплочение ради порабощения других народов (fascio по-итальянски “связка”), а мобилизация на защиту свободы своего народа.
При этом сверхцелью советского проекта было неуклонное движение по пути все бóльшей и бóльшей демократизации с перспективой постепенного отмирания государства. Очевидно, что этот советский идеал весьма далек от принципа, сформулированного Муссолини в его «Доктрине фашизма»: «Все для государства, ничего кроме государства, ничего помимо государства».

Однако и у самых своих истоков советский строй формировался, как демократический. Его противники презрительно называли Советскую Россию «совдепией» именно за то, что, по мнению белых, красные были склонны по любому поводу устраивать выборы и создавать «комитеты», то есть принимать решения коллегиально. Это также совсем непохоже на нацистский Führerprinzip, предполагавший жесткую централизацию общества и единоличный диктат больших и маленьких «фюреров» на всех уровнях социальной иерархии вплоть до школы и детского сада.

В межнациональных отношениях советское общество строилось на принципах равенства и дружбы народов. Фашизм же был нацелен на обеспечение господства одного избранного народа, либо некой группы «высших» наций, как в случае с нацистским мифом «арийской расы». Превосходство одних народов над другими фашизм склонен биологизировать, связывая национальность и «кровь». Наверно, даже излишне будет напоминать, что сознанию советских людей расизм и зоологический антисемитизм были абсолютно чужды, а официальной советской идеологией они оценивались, как абсолютное зло.

Фашизм не только склонен к восприятию других народов в расистской оптике, он и социальные, экономические, политические различия внутри своей собственной нации тоже биологизирует. В иерархии нацистов «фольксдойче» стояли ниже, чем «рейхсдойче». В свою очередь сами «рейхсдойче» делились по ранжирам в зависимости от степени «нордичности» и чистоты «арийской” крови.

В Советском Союзе, не считая первых десятилетий становления советской власти, продвижение по карьерной лестнице никак не зависело от социального происхождения: более 80% представителей высшей партийной элиты поднялись к самым вершинам власти из гущи народа — из крестьян и рабочих (Вишневский А.Г. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР / Вишневский Анатолий Григорьевич. — М.: ОГИ, 1998. — С. 192).

Тем более, никому у нас не могло прийти в голову как-то связывать социальный статус человека с расовой принадлежностью. С точки зрения советских людей выглядел абсолютной дикостью запрет на браки белых и черных, сохранявшийся в некоторых южных американских штатах вплоть до середины 1980-х годов. По СССР уже вовсю шагала перестройка и «новое мЫшление», а в это время в верховном суде штата Миссури шли жаркие споры о том, можно ли разрешить белому мужчине жениться на белой женщине, если прапрадедушка этого мужчины был негром.

То есть при ближайшем рассмотрении оказывается, что все сходства между коммунизмом и фашизмом поверхностны, в сущностных же вещах между ними — пропасть. А вот граница между фашизмом и либерализмом весьма зыбкая.