Ознакомившись с очередным материалом Кирилла Озимко, посвящённым оправданию в глазах отечественной общественности такого непопулярного сегодня либерализма, я понял, что нашу заочную дискуссию заканчивать пока рано и решил дополнительно прояснить некоторые моменты.

Мой оппонент начинает с обвинений в «демагогии», что, по-моему, далеко от конструктивности. Если приравнивать к демагогии или даже к идиотизму (sic!) любую попытку поставить под сомнение фундаментальные опоры либеральной идеологии, то и смысл в дискуссии теряется. Раз все противники либо дураки, либо хитрые демагоги, то чего с ними спорить?

Либерализм в таком случае оказывается “единственно верной” идеологией, а все её противники из разряда оппонентов низводятся до «врагов общечеловеческих ценностей» с коими разговор короток. «Тогда мы летим к вам», — говаривал один героический защитник либерализма с помощью “гуманитарных бомбардировок”.

Если же мы всё-таки хотим оставаться в рамках взаимоуважительной дискуссии, то начать, наверно, стоило бы с признания прав противоположной стороны задавать любые вопросы и подвергать сомнению любые “ценности”, какими бы “фундаментальными” и “само собой разумеющимися” они кому-то ни казались. Дискуссия между сторонниками радикально различных позиций, так или иначе, предполагает “колебание основ”, какой бы дискомфорт кто-то от этого ни испытывал.

Свобода и её Субъект

Мой оппонент, к сожалению, не заметил, или проигнорировал, или посчитал несущественными и не заслуживающими внимания вопросы, поставленные мной в предыдущей моей статье: об антропологических и этических основаниях либерализма, да и об общефилософских его корнях. Хотя трудно представить, как можно заниматься апологетикой или критикой любой идеологии, не отдавая себе отчёта и не имея ясного представления, к кому она обращена, в чём состоит благо её адресата, и в чём состоит его свобода. А ведь такие категории, как “Добро” и “Свобода”, далеко не равны друг другу и диалектика их взаимосвязи может быть весьма непростой.

Тщетными оказались и попытки найти в тексте моего визави то, как он сам понимает свободу, что довольно странно, учитывая смыслообразующую роль этой категории в идеологии либерализма, само название которого завязано на эту категорию, происходя от латинского слова liberalis (свободный). Понимаю, что публицистический формат не предполагает обязательного глубокого философского обоснования каждого тезиса, но должно же наличествовать хотя бы минимальное представление об отправном пункте, отталкиваясь от которого можно было бы выстраивать свои рассуждения.
 
Любые действия субъект проводит не внутри себя самого, а в некоем внешнем по отношению к себе пространстве с некими внешними по отношению к нему, субъекту, сущностями. И если единственной причиной этих действий выступает только и исключительно сам субъект, то получается, что он навязывает свою волю этим внешним сущностям, иначе говоря, объектам, на которые направлена его воля. Субъект оказывается свободным от любых внешних воздействий, а также свободным производить любое желательное ему воздействие на любые внешние объекты. В итоге получается классическое “субъект-объектное отношение”: такие отношения в межличностной плоскости называются властными.

Самое простое определение власти: Возможность навязать свою волю другим людям, даже вопреки их сопротивлению.

Можно взять и несколько расширенное её определение в версии Макса Вебера: «Власть означает любую возможность навязать свою волю в рамках социальных отношений вопреки сопротивлению и независимо от того, на чём эта возможность основана».

Нетрудно заметить, что в этих определениях категории свобода и власть оказываются трудноразличимыми, практически идентичными: по сути это грани одного и того же феномена. Эта не всегда улавливаемая идентичность отражена и в структуре самого языка: синоним свободы – воля, а это слово имеет тот же корень, что и власть.

Классик либеральной мысли Томас Гоббс эту идентичность феноменов власти и свободы выразил так: «когда частные граждане… требуют свободы, они по существу, говоря о свободе, требу­ют себе не свободы, а господства».
 

Зафиксируем этот важный вывод ещё раз: Свобода в рамках социальных отношений означает власть над людьми, возможность навязывать другим людям свою волю вопреки их сопротивлению.

По поводу того, кто является субъектом этой социальной свободы: в моём предыдущем материале были предложены два подхода к этой проблеме – античный и европейско-просвещенческий. В последнем (он же либерально-индивидуалистический), субъектом свободы считается только индивидуальная человеческая личность, понимаемая по аналогии с атомом ньютоновской механистической физики, как самостоятельная и самодостаточная единица, чьё поведение обусловлено лишь её внутренними импульсами, и более никакие иные факторы – природные, социальные, межличностно-коммуникативные – на неё не влияют.

То есть в реальности такое внешнее влияние на индивида, конечно, исключить никак не получится, но вот оно-то с либеральной точки зрения и является нарушением его свободы.

Античная антропология, свойственная в более широком смысле всем неевропейским обществам (да и традиционной домодерной Европе тоже), рассматривает человека в духе Аристотеля, как «общественное животное».

В этой оптике имеют значение не только внутренние импульсы человеческих атомов, но и взаимосвязи между ними. Каждая индивидуальная личность оказывается как бы узлом на пересечении разных социальных силовых линий. Содержание каждой конкретной личности определятся не только её собственной волей, но и тем, что в неё вкладывает общество на протяжении всей индивидуальной жизни. В детстве формирующаяся личность является преимущественно пассивным реципиентом общественных влияний, с взрослением усиливается, конечно, и волевой аспект, но индивид никогда не становится полностью самостоятельным, в некотором смысле являясь производной от общества, социальным продуктом, так сказать.

Опираясь на эти исходные положения, можно пробежаться по реперным точкам текста моего визави.

Духовные основания Свободы: вера и доверие

Начинаю свой пробег, и натыкаюсь на такой вот риторический вопрос: «что еще может быть высшей ценностью современного общества, если не права, свободы и интересы простого человека?»

Позвольте, но и где и когда либералы употребляли именно такую формулировку – «простой человек»? Речь у них идёт обычно о «правах и свободах человека», но без какого-либо уточнения, какого именно человека. Подозреваю, что формулировка «интересы простого человека» могла быть позаимствована из советского пропагандистского арсенала, но никак не из либерального дискурса.

Тогда, наверно, надо было бы всё-таки оговориться, какой именно либерализм мы обсуждаем. Одно дело, если это некий специфический либерализм в личной редакции Кирилла Озимко.

Но если всё-таки придерживаться буквы и духа классической либеральной мысли, то никакого «простого человека» мы там не найдём. У классиков везде фигурирует “человек” безо всяких уточняющих прилагательных и эпитетов, без определения его качеств и упоминания, к каким именно человеческим сообществам он принадлежит.
 

По мнению отцов-основателей либерализма единственный и достаточный для получения прав индивида факт это его принадлежность к сообществу максимально абстрактного уровня – человечеству.

Мы имеем здесь дело с весьма характерной особенностью либерального сознания: оно любит иметь дело лишь с крайними позициями – максимальной абстракцией и максимальной конкретикой, человечество и каждый человек. “Промежуточные” антропологические уровни – групповые, клановые, этнические, конфессиональные, классовые, цивилизационные сообщества – либеральное сознание склонно игнорировать, они для него неудобны.

Это было подмечено давно, ещё консервативным критиком Французской революции Эдмундом Бёрком. Мы же просто запомним на будущее эту характерную черту и ещё раз напомним нашему оппоненту, что никакой «простой человек» либеральной философией не предусмотрен. Давайте не будем приписывать либерализму то, чего в нём нет, и будем “плясать” от той самой пресловутой абстракции “общечеловека”, которой так озабочены либералы.

Следующий интересный тезис моего визави: либерализм якобы даёт возможность каждому человеку реализовать его интересы. Здесь у меня сразу возникают встречные вопросы: кто именно “даёт”, кто и как гарантирует наличие этих возможностей, и в чём конкретно эти возможности состоят?

Сначала разберёмся, кто же дарует «права и свободы».

От чьего имени либерализм их декларирует? От имени всего человечества? Согласитесь, что надеяться на “человечество”, как гаранта чьих-то личных прав – это, по меньшей мере, наивно.

Защиту прав может взять на себя какое-то менее абстрактное и более приземлённое социальное сообщество. Но загвоздка здесь в том, что такие сообщества в либерализме, строго говоря, не имеют собственного самостоятельного бытия: любой человеческий коллектив с либеральной точки зрения должен быть продуктом свободного волеизъявления, а значит, может исчезнуть так же быстро, как и возникнуть. Государство может быть создано через договор свободных личностей, но эти личности на то и свободные, что в любой момент могут отказаться от этого договора.

За примерами далеко ходить не надо: мы сегодня наблюдаем, чего стоит международное право, стоит только самому сильному субъекту этого права наплевать на свои международные обязательства.
 

Гарантировать ваши права может тот, к кому вы испытываете доверие. Но откуда же взяться доверию к любому сообществу, которое в любой момент может по чьей-то прихоти распасться? Какое может быть взаимное доверие у случайно встретившихся свободных индивидов, которые друг другу никто?

О «вере в человечество» я уж и не говорю.

Взаимное доверие рождается только в процесс устойчивых, постоянно воспроизводящихся межличностных связей, в стабильных социальных сообществах, созданных не как свободные ассоциации, а существующих как бы “изначально”, априори. Самый простой пример такого сообщества – семья, где связи между личностями важны не менее, чем сами личности.

Межличностные связи в таких “естественных” сообществах возникают не по свободному выбору и не по договору, они являются изначальной данностью, природным фактом. Братья доверяют друг другу потому, что они родились и выросли братьями, а не потому, что совершенно чужие друг другу люди договорились поиграть в братьев. Верующим, наверно, нелишним будет вспомнить и христианский троичный догмат, провозглашающий, что в Св. Троице Отец и Сын являются таковыми «по природе», а отнюдь не по их “общественному договору”. Св. Троица существует «прежде всех век», а не создана на парламентских выборах.

Собственно на таких “несвободных” связях и основывается взаимное доверие, связывающее любые традиционные общества, построенные по образу и подобию семьи.

В либеральном же обществе, построенном по принципу свободной ассоциации индивидов, ищущих выгоды, никакой ощутимой основы для взаимного доверия нет. Либерализм в лучшем случае выступает здесь, как наивная вера в то, что случайно встретившиеся, не имеющие ничего общего люди будут уважать и ценить права и свободы друг друга.

Да, как это ни удивительно на первый взгляд, но либеральное сознание оказывается ничем иным, как формой сознания религиозного, что подтверждает и цитируемый моим оппонентом Александр Круглов:
Хотя вера, конечно, материя тонкая, и спорить с верующим, как правило, бесполезно. Но лично я слабо представляю, с чего бы мне уверовать в добрые намерения первого встречного. Со стороны моего оппонента прозвучали обвинения в мой адрес в «отсутствии веры в человека» и даже в «цинизме», что в принципе вполне логично, памятуя о том, что либерализм – это именно что эдакая специфическая религия «абстрактного человека», не терпящая никаких конкурирующих религиозных взглядов.

Соответственно, все неверующие оказываются “еретиками” и “циниками”. Кириллу Озимко, рекомендующемуся не только в качестве либерала, но консерватора и христианина, я бы порекомендовал освежить в памяти хотя бы православный «Символ веры»: там говорится только о «вере в Бога», ни о какой «вере в человека» там речи не идёт.

Материальные грани Свободы: власть и собственность

Как уже речь шла выше, субъект свободы действует не в вакууме. Чтобы реализовать свою свободу, ему необходимы некие внешние по отношению к нему сущности, по отношению к которым он может выявлять свою волю. Реализация свободы в отношении людей есть Власть.

По отношению же к неодушевлённым сущностям она реализуется, как право собственности. Что опять-таки отражено в структуре многих языков. В русском языке эта связь не так заметна, но, например, в белорусском языке она очевидна: слова “воля”, “ўлада” (власть) и “ўласнасць” (собственность) содержат один корень. Эти три узловых понятия образуют смысловой “треугольник”, в котором все три “угла” взаимосвязаны и при выпадении хотя бы одного другие теряют смысл.
 

Именно так понимали взаимосвязь этих категорий отцы-основатели либерализма. Джон Локк писал: «главной целью объединения людей в государства и передачи ими себя под власть правительства является сохранение их собственности».

То есть государственная власть должна защищать собственников от тех, кто собственности лишён – от пролетариев. Не имеешь собственности – твои права и свободы никто не защищает и не гарантирует. Кроме разве что себя самого: спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Переход либерализма в статус господствующего умонастроения в британском правящем классе ознаменовался “огораживанием” – лишением средств к существованию огромных масс английского крестьянства и невиданным в истории террором против этих обездоленных – знаменитое английское антибродяжное законодательство, под страхом изуверских наказаний и смертной казни обязывавшее миллионы людей, в один “прекрасный” момент превратившихся в нищих, исполнять любую предлагаемую им работу почти бесплатно, за кров и еду.

В Ирландии “огораживание” – сгон крестьян с земель их предков – сопровождалось превращением этих согнанных в рабов, отправляемых за океан для работы на американских плантациях. Позже ирландских рабов заменили африканскими неграми.
 

«Нет собственности – нет и свободы» – на этом либеральном принципе были основаны конституции южноамериканских штатов, в которых одним из неотъемлемых прав каждого свободного гражданина торжественно провозглашалось право владеть чёрными рабами.

Автором одной из таких конституций – рабовладельческого штата Каролина – был знаменитый английский теоретик либерализма Джон Локк, все свои сбережения вложивший в работорговлю.



То есть ранний классический либерализм не гарантировал лишённым собственности даже самые элементарные права – на жизнь и на личную неприкосновенность. А современные апологеты этого прекрасного учения сегодня так красиво рассуждают о том, как «либерализм даёт каждому умному и трудолюбивому человеку добиться жизненного успеха – придумывай что-то новое, востребованное для людей, трудись».

Позвольте, о каком успехе может идти речь, если никто не гарантирует вам даже личной безопасности?!

А ведь для достижения жизненного успеха человеку нужно ещё многое, помимо минимальной безопасности. На одном трудолюбии и природном уме далеко не уедешь.

Нужно, например, образование. Стоит ли напоминать о том, что ни о каком равном и всеобщем доступе к образованию светила либеральной мысли даже и не заикались. Долгое время на Западе образование было доступно только тем, кто способен его оплатить. И это следовало из базового принципа либерализма: «без собственности нет права» – ни на образование, ни на что угодно, вплоть до права на жизнь.

Ещё один классик либеральной мысли Томас Мальтус глубокомысленно вещал:
Лишь только во второй половине XX века под влиянием советского примера право на образование было провозглашено и закреплено в документах ООН, как одно из фундаментальных прав человека. Но даже и сегодня на Западе не преодолён барьер между качеством образования для масс и для элиты.

Так или иначе, но проблема свободы всегда упирается в вопрос о собственности.

Естественно, что ни о каком равном доступе к собственности в либерализме не может быть и речи: сама подобная постановка вопроса всегда воспринималась адептами либеральной религии, как кощунство. Во время Английской революции так называемые “истинные левеллеры” (уравнители) – сторонники уравнительного землепользования – были жестоко подавлены либеральными революционерами. Так же и во Франции был разрешён конфликт либеральных якобинцев, сторонников формально-юридического равенства, с левыми якобинцами, выступавшими за равенство материальное – левых отправили на гильотину.

Вопрос о собственности был решён западными буржуазными революциями, как и следовало ожидать, в пользу собственников. В результате этих революций общества стран победившего либерализма раскололись на собственников-капиталистов и пролетариев, вынужденных продавать свой труд.

Современные апологеты либерализма не видят в наёмном труде никакой проблемы, никакого «угнетения и порабощения», они почему-то считают труд наёмника синонимом свободного труда. По словам моего оппонента, он «даёт каждому умному и трудолюбивому человеку добиться жизненного успеха».

Как именно можно добиться успеха, показывает нам пример старой доброй Англии, где в XVIII-XIX веках широко практиковался детский труд: детишки свободных английских пролетариев в возрасте младше 10 лет по 14-16 часов в сутки таскали тяжеленые вагонетки с углём в таких узких штольнях, что взрослому не протиснуться. Так выглядел “свободный труд” во всей его красе в самой передовой из стран победившего либерализма.

И прогрессивное общество не видело в этом никакой нравственной проблемы – это ж всё добровольно, никто никого не заставляет. «Тебе не нравится твоя работа – иди в бизнес».



А вот в традиционном обществе на счёт наёмников совсем другое мнение. У каждого советского военного или гражданского специалиста в Ливии, за работу которых Джамахирия платила СССР звонкими нефтедолларами, в личных документах были отпечатаны слова из «Зелёной книги» Муаммара Каддафи:
Современные адепты веры в либеральный рай, конечно, могут сколько угодно веровать, что либерализм каким-то загадочным образом всем дарует равные возможности. Но даже элементарный здравый смысл подсказывает, что реальные возможности у сына простого рабочего и сына миллиардера отнюдь не равны. Рабочий не сможет оплатить своим детям уроки высококлассных репетиторов. Получить банковский кредит сыну миллиардера гораздо проще и на гораздо более выгодных условиях. Да и кредит ему не обязателен: сын миллиардера может раскрутить любой бизнес на папенькиных денежках. А может и вообще никаким бизнесом не заниматься, а жить на проценты с капитала, или сбросить ведение дел на наёмных менеджеров, а сам греть пузо на Канарах.

Допустим, его папа-миллиардер заработал свои миллиарды действительно трудолюбием и талантом. Но сынок-то его здесь при чём? Ему этот “жизненный успех” просто переходит по наследству, безо всякого приложения сил с его стороны. А сын пролетария должен всего добиваться сам. И где же здесь пресловутое либеральное “равенство возможностей”?
 

Здесь либералы обычно рассказывают сказку об успешных пролетариях, удачно вложивших свои деньжищи или умище в какой-нибудь суперпрогрессивный стартап, и о разорившихся нерадивых миллиардерах. Только вот реальность далека от этой красивой сказочки.

Экономисты Bank of Italy, изучая списки флорентийских налогоплательщиков за многие столетия, выяснили, что основные финансовые активы во Флоренции как шесть веков назад, так и сегодня принадлежали и принадлежат одним и тем же семьям. Ни один ленивый миллиардер почему-то за 600 лет так и не разорился. Неужели среди них нет ленивых? Все сплошь – трудяги и таланты? Надо же, какие чудеса генетики – все таланты наследуются на протяжении шести веков без каких-либо генетических сбоев! И природа ни на ком не отдохнула!

Здесь самое место вслед за Станиславским воскликнуть: «Не верю!»

Никакого бинома Ньютона в загадочном феномене флорентийских богатеев нет. На протяжении шести столетий там крутят бизнес банкирско-аристократические и мафиозные фамилии – то есть структуры семейно-кланового типа.
 

Мафиозный клан это, конечно, не ассоциация свободных индивидов: из него по простой прихоти не выйдешь, но и разориться нерадивому отпрыску родной клан не даст, подставит плечо.

Хотя возможно в поле моего внимания не попали какие-то грустные истории миллиардеров-лузеров. И в своей следующей статье Кирилл Озимко расскажет что-нибудь трогательное о разорившихся Ротшильдах или Варбургах, собирающих милостыню на паперти. Что ж, с интересом послушаю, возможно, даже украдкой смахивая скупую слезу. Правда обещать не могу, что на слезу пробьёт, это уж по настроению.

Есть у либералов в загашнике и другая сказка, призванная подкрепить главный миф о “равенстве возможностей”: расцвет на Западе так называемого “среднего класса”, пришедшийся на эпоху, называемую у них “славным тридцатилетием” – до первой половины 80-х годов прошлого века.

Вроде бы и уровень потребления у большой части населения подтянулся. Рабочий класс стал позволять себе стиль жизни, напоминающий буржуазный: труба пониже, дым пожиже, но всё-таки близко к стандартам, принятым в “приличном обществе”. Да и термин “пролетариат” вроде бы стал уходить в прошлое: рабочих допустили к приобретению акций предприятий, а значит они вроде как тоже стали капиталистами.

Концепция “среднего класса” сложилась на Западе в 1920-х годах в лоне учения социального либерализма. Чтобы отвлечь западных рабочих от “вредного” советского примера и сделать их лояльными “своей” буржуазии, среди них решили создать довольно многочисленную прослойку с улучшенными жизненными стандартами. Такое новое «общество двух третей» по мысли авторов этой концепции должно было стать гораздо более стабильным, чем общество, расколотое на капиталистов и пролетариев.
 

И к 1950-м годам “средний класс” в самых богатых западных странах действительно был сформирован, что шокировало и возбуждало зависть у редких советских граждан, тем или иным путём попадавших на Запад.

Но появились эти зажиточные “две трети” вовсе не из свободной игры рыночных сил, якобы дающей возможность всем желающим «добиться успеха». “Средний класс” был создан искусственно через абсолютно нерыночное перераспределение богатств, получаемых Западом от ограбления так называемых “развивающихся стран”. Благополучие западного среднего класса зиждилось не на личных усилиях каждого участника либеральной конкуренции, а на централизованном перераспределении “общественного пирога” вполне в социалистическом духе.

Это же перераспределение лишало огромное большинство населения западных колоний всяких перспектив на развитие.

Да, западный послевоенный “вэлферстэйт” был продуктом такого своеобразного социализма, который больше напоминал национал-социализм – социализм для “избранного народа” Запада, в ущерб всему остальному миру. Хотя авторы этой социальной технологии предпочитали называть её «социальным либерализмом».

Но, так или иначе, а это было отступление от принципов первоначального “чистого” либерализма. Корни социального либерализма и концепции welfare state уходили в английскую политику реформизма, чью суть когда-то выразил заменитый британский колонизатор Сесил Родс: «мы должны непрерывно расширять наши колонии, чтобы покупать социальный мир в метрополии».