Почти сто сорок лет назад, в 1880 году, к Фёдору Михайловичу Достоевскому зашёл в гости издатель Суворин. Хозяин только оправился после эпилептического припадка, лихорадочно набивал папиросы, восседая за круглым столом, и рассуждал о волнующем:
 

— Представьте себе, — говорил он, — что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завёл машину». Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтобы он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

— Нет, не пошёл бы...

— И я бы не пошёл. Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставили бы меня это сделать, — причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины — прямо ничтожные. Просто — боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас всё ненормально, оттого всё это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых. Я бы написал об этом. Я бы мог сказать много хорошего и скверного и для общества и для правительства, а это нельзя. У нас о самом важном нельзя говорить…
 

Пусть простит меня читатель за длинную цитату, тем более что в романе «Бесы» устами одного из самых неприятных персонажей Фёдор Михайлович сказал лаконичней и ёмче:
 

---

 

«Самая главная сила — цемент, всё связующий, — это стыд собственного мнения».

 

---

Персонаж этот, как мы помним, наворотил такого, что мама не горюй, как говорится, а всё потому, что правильно определил ключевой момент. И Фёдор Михайлович потому писатель и великий, что в главном актуален до сих пор.

Без стыда собственного мнения не было бы той самой культурной гегемонии, о которой так много написал потом философ Грамши, не было бы того самого триумфа малого народа, о котором написал философ Кошен.

Политический окрас для технологии не так и важен: культурная гегемония может быть любой, и малый народ каким угодно. Сами Кошен и Грамши придерживались фактически противоположных убеждений. Но их общая, в какой-то степени, концепция будет работать всегда.

Человек, увы, в массе своей существо стадное, ну или стайное, если под стаей понимать не реющих в воздухе горных орлов, а хитроватых макак. Такая стая взаимозависима, иерархизирована и пронизана ритуалами, зачастую играющими более важную роль, чем сознательные отношения. Альфа-самец может сменяться в группе многократно, на его место могут посягать другие особи, но ритуал подставления задней части вышестоящему неизменен, и никому не придёт в голову требовать его отмены.
 

Так и у людей. Принцип дискурса железен. Социум железно давит индивида, но социум подчиняется активному меньшинству, являясь, по сути, его орудием. Социум меняет массы людей во имя агрессивной и целеустремлённой горстки архитекторов.
 

Путешественник по Мексике девятнадцатого века Буллок в своих дорожных записках вспоминает, как добрался до древних пирамид майя. Разумеется, впечатлился, и спрашивает у местной старухи индианки, знает ли она, кто построил здесь такое чудо.

А та, глазом не моргнув, отвечает:

— Si, senor: cвятой Франциск.

Я к чему это? К банальной, в общем-то, мысли, что историю пишет победитель, хозяин дискурса на дискурсе своём вертел любые неудобные ему факты. Высадились с кораблей на благословенный континент краснокожих неистовые гуманисты и попросту выжгли уникальнейшую цивилизацию, и не только выжгли, но заменили матрицу, перекроили оставшимся в живых память.

Бабушка ведь эта вполне могла помнить, хотя бы со слов своей бабушки, что́ здесь на самом деле располагалось и кем и для чего было построено. Но переть против дискурса не помышляла даже.

Вот и сегодня многие эрудированные, но наивные люди удивляются: как это снимают и рассказывают нам про совсем недавние времена всякую чушь, живы же ещё те, кто помнит, что всё не так было.
 

Ну да, они слишком много помнят, вы слишком много знаете, но массовую историю будет монтировать тот, у кого палка, парта и телевизор. И вспоминать, и забывать народ станет то, что он скажет, даже если народ из непосредственных свидетелей истории состоит.
 

И было так всегда, разве что телевизор по-другому назывался, и может быть, по-другому будет называться скоро.

Однако палку, парту и телевизор следует держать железной рукой. Пример из относительно свежих: на выборах 2010 года в Украине 50% избирателей проголосовали за Януковича. Однако тот, кто желал тогда увидеть живого избирателя Виктора Фёдоровича, должен был сильно постараться. Не хотели признаваться, разве что после поллитры раскалывались. Стыдно было и даже страшновато.

Вот и неудивительно, что режим Януковича так закончил. Культурная гегемония была им бездеятельно проиграна, острие общественного страха собственного мнения направлено на незадачливого «тирана».
 

---

В политике куда важнее отжать дискурс, чем забегаловку, ларёк или даже завод.
 

---

Нас, живущих в зыбком, как атмосфера сериала «Твин Пикс», постсоветском пространстве, интересует, что нужно, чтобы сменилась парадигма, как происходит завоевание культурного доминирования в нашем добродушном народе. Тем более что мы хорошо видим, что осуществляют его сегодня люди весьма непопулярные, малочисленные и зачастую малоумные.

Как же у них получается? Что для этого нужно?

Во времена Фёдора Михайловича достаточно было немного людей и немного фанатизма. В наше время нужно прежде всего много средств.
 

Антропологическое ядро будущей культурной гегемонии должно быть достаточно обширным, чтобы в случае чего начать обрастать новыми и новыми слоями. Попадание в него с самого начала должно быть престижным. Времена голодных апостолов прошли, работников за идею осталось безнадёжно мало.
 

Далее идёт классический набор не от Достоевского даже, но от академика Павлова. Вокруг ключевого события, действия или фигуры следует построить систему рефлексов, простейших паттернов, стереотипов, которые должны бездумно и беспрекословно включаться при вспыхивании той или иной лампочки.

Более подробно: нужно создать, во-первых, негативные табу — темы, мнения, события, персонажи, при одном упоминании которых немедленно включается режим коллективной истерики. Её и обеспечивает то самое антропологическое ядро.
 

Общественное мнение здесь неважно, даже наоборот — чем больше его ломать, тем больший будет эффект. Нужно, чтобы старуха индианка и рта не смела раскрыть, вспоминая своего любимого Кецалькоатля, или какой-нибудь советский пенсионер осмеливался говорить только шёпотом о своём любимом вожде.

Во-вторых, создать позитивные табу — темы, мнения, события, персонажи, при одном упоминании которых немедленно включается режим коллективной эйфории. Старуха не просто Кецалькоатля забыть должна, а пойти к гринго за образками.
 

Более свежий пример — пресловутые «демократия», «рынок», «реформы» и т.п., на которые лет тридцать уже в буквальном смысле молятся. И снова-таки неважно, что большинство от них столько же лет плюётся, нередко и кровью. Главное, что критическая масса эйфорирующих в наличии, она и создаст необходимый шумный фон.
 

Немного терпения, немного хитрости, немного технологий, много денег и много агрессии — и гегемония будет в шляпе. Общество, правда, при этом вполне может оказаться в том месте, которое неудачно заменял, рифмуя к Европе, словом «шляпа» Фаддей Козьмич Прутков. Но общество для активного меньшинства — лишь пассивная среда обитания.