Двое крепких мужчин спортивного телосложения. Правда, у одного сломана рука, у другого, перебиты пальцы на ногах. На лицах и по телу шрамы как трещины. Видно, что устали.

Заплакали женщины, стоявшие над ними, склонив головы в венках. Вокруг, дети голы́шки-пузанчики, всегда весёлые в своих кудряшках, грустно насупились, забыв привычное веселье.

Мы тоже устали, — проскрипели, некогда белоснежные колонны, стоящие в ряд, и готовые нарушить незыблемый в веках строй.

Не уходите!

Если вы уйдёте, всё рухнет окончательно, сказал дом и заплакал множеством, заколоченных фанерой глаз. Или это были потоки дождя, заливавшие фасад через остатки крыши… Никто не знает.

Дом давно хотел сказать всем на фасаде Атлантам, кариатидам, амурчикам, что внутри у него всё давно уже рухнуло, остались, только сломанные рёбра стен, да дырявые перекрытия нижних этажей. Хотел и боялся.

Фасад последнее, что у него осталось, после очередного ночного пожара, устроенного захватчиками земли, на которой он стоял.

Он помнил родителей своих, — хозяина, талантливых архитекторов и мастеровых, помнил войну с её взрывами и бомбой, упавшей во внутреннем дворике, её горячие осколки, до сих пор торчащие под многими слоями заботливой послевоенной штукатурки, и до сих пор, так беспокоящих своей ржавчиной и трещинами вокруг неё.

Помнил дом, всех родившихся в нём, и ушедших на небо, женившихся и разошедшихся, скандаливших и веселившихся, плакавших и смеявшихся. Помнил все «уплотнения-расселения», перестройки стен, ремонты, покраски, всех своих управдомов и дворников.

Ах, как он любил виноград, тот, любовно высаженный всем его двором, больше полувека тому назад! Он растил его вместе с людьми, прикрывая стенами от ветров, затеняя в меру от палящего южного солнца, пряча от птиц. И виноград любил дом. Когда вырос и стал сильным, укрыл ковром своих лоз, стареющие стены от тех же ветров и того же солнца.

И палисадник во дворе, и ажурный колодец, и даже старое авто без колёс во дворе дом любил.

А в дворовых кустах дом разочаровался.

Жадные они оказались. Когда люди покинули дом, кусты стали расселяться там, где им совсем не положено, по щелям в стенах и перекрытиях, вылезли своим нахальными худосочными чубчиками, где не попадя.

С ними плесень по стенам, зелёно-жёлтая болезнь небытия.

Дом многие годы гордился строгой бронзовой табличкой на фасаде, с датой его рождения, в которой всем было сказано, что он не просто, какой-то там дом, а памятник архитектуры!

Сорвали табличку тайком.

Дом спал, а одной из башенок дома не спалось той страшной ночью, и увидев, что творят таинственные срыватели, она бросилась с высоты дома, пытаясь остановить произвол. Погибла она, рассыпалась. Наутро газеты радовались, что никто не погиб. Гордость дома срыватели сдали в цветмет, бронза всегда в цене.

Уже тогда дом понял, что попал в беду, а размер беды стал понятен, когда из дома стали исчезать люди. Именно так бывает, когда памятники понижают в звании до руин.

На смену исчезнувшим, в дом по ночам стали приходить люди с инструментами и мешками. Они снимали и вывинчивали всё красивое и полезное, клали в мешки и уносили вон. Тяжёлое, — двери, ворота грузили в ладные машины и везли тёмными улицами в своё странное счастье.

В доме завелись сквозняки, крысы и бездомные люди с котами и котомками.

Иногда приезжали брезгливые комиссии, и усталые полицейские. И с каждым визитом комиссий, в дом заглядывала надежда, слабая, беспомощная, почти призрачная. Недолго бродила с комиссионерами, прислушивалась, заглядывала им в глаза, читала бумаги в портфелях, и вздохнув, улетала в трубу, по направлению к центру города.

Как жаль, что я не родился в центре города, грустил дом! Там вывеска города, там ходят богатые туристы и большое начальство, художники рисуют центровые дома на картинах, за это платят деньги, там, у домов фонтаны и площади, памятники и лучшие магазины.

И это была совсем не зависть, сказано же — грусть! Дом понимал — не могут все быть рождены в центре. Денег хватает, только на центры, которые приносят деньги. И все деньги окраин тоже идут в центры, так везде.

Чего дом не понимал, так это людей. Всех этих срывателей табличек, комиссионеров, ночных дел мастеров-вывозильщиков красоты, просто прохожих, объединяемых одним гордым словом — одесситы.

Дом знал, останови любого, спроси — Ты любишь Одессу? Обидится каждый и возмутится глупостью вопроса. Но скажи им, я тоже Одесса! Любовь тут же перейдёт в рассуждения о прогрессе, отмирании старого,  с повторением затёртого — «Ничто не вечно в этом мире».

Дом жалел этих странных людей, в их непонимании простых вещей, а главное, за нежелание задумываться о главном, в навязанной жизнью второстепенной утилитарной суете.

Где, на чём вы будете учиться прекрасному, люди, что будете уважать, чем восхищаться, что любить? В путешествиях по чужим городским центрам, музеям, галереям, по картинкам в Интернете и телепередачам?

Я вас умоляю!

Дом грюкнул, упавшим с печной трубы кирпичом.

Когда ты был в музее последний раз, одессит? Ты часто путешествуешь, каждый день купаешься в величии творений гения мастерства человеческого, лицезреешь шедевры высокого творчества?

Не надо умно смотреть, надо умно думать, когда с тобой разговаривает старый дом. Мои Атланты пока на месте!

Да, да, дом, развалюха, окружённый кучей каменных молодых уродцев до неба, однообразных, как яйца на прилавке, со стеклопакетными одинаковыми глазами, в упор глядящими друг на друга!

Мне немного осталось, а такого тебе больше никто не скажет.

Когда я был больше жив, чем мёртв, во мне жило много людей. Ты, и твои дети ходили мимо меня в школу, гастроном, гуляли с детскими колясками и собачками, вольно или невольно прикасаясь к прекрасному, настоящему, к истории своей любимой Одессы, её уникальным корням.

Всё, что попадается тебе на глаза, исчезнет, только вместе с тобой. И чем больше видят они прекрасного, тем прекрасней ты!

Сегодня они видят мои развалины. Это города и твои развалины, одессит, тебя развалины. Завтра приедут большие жёлтые машины с ковшами и гирями, раздербанят окончательно мои останки и вывезут на свалку.

Из твоей жизни вывезут самосвалами часть души твоей и города твоего, одессит! А ты не заметишь, вернее заметишь на обрадоваться, за то что убрали наконец, надоевшие развалины.

На этом месте построят бездушную, однообразную глыбу из стекла и бетона, какие можно встретить в любом городе, любой стране-страничке. И в этом месте, со мной облезлым, доведённым разрухой до отчаяния, умрёт часть твоей любимой Одессы, часть тебя, одессит!

И никогда, никто не повторит меня во всём моём совершенстве, моей уникальности, моей истории. Из суммы уникальностей моей, моих павших и живых, пока, братьев, слагается та самая, единственная на планете Одесса-мама. Уничтожь эту уникальность по всему городу, оставь, только в центре, и она скукожится в пятачок с музейчик краеневедческий.

Что любить станешь, одессит, чем гордиться?…

Я мог жить дальше, не был смертельно болен. Меня можно было подлечить. Вместо этого одесситы предпочли эвтаназию. Дешевле. Но пойми, дорогой мой, нельзя провести эвтаназию части великого целого, будь то город или душа человеческая.

Не плачь, родной, я тут по-стариковски расчувствовался, иди себе дальше!

Хлопнула одинокая ставня.

Старый одесский дом, стыдливо укутанный властями в зелёные страшные сети, не хотел умирать.