Свято место
 
Этот дом был построен в конце 20-х годов по проекту архитектора Михаила Дашкевича на средства украинских писателей, заселение его началось в 1928 году. С высоты птичьего полета он выглядит как буква «С». Расположенный в самом центре Харькова на тишайшей улице Культуры, он так и называется по сей день: «писательский дом «Слово».







Хотя определение «писательский» давно уже не имеет смысла. Еще в конце 60-х — начале 70-х на него, что называется, положила глаз местная партийная и хозяйственная номенклатура. Жившим там литераторам выделялись весьма даже неплохие квартиры в новостройках, а на их место въезжали всякого рода «вожди». Старое жилье перестраивалось, оснащалось новейшей по тем временам бытовой и санитарной техникой.

Уже к середине 80-х в «писательском» доме не осталось ни одного писателя. Кто обитает там теперь — понятия не имею, последний раз в родном городе был лет десять назад. Тогда, по вполне официальным данным, трехкомнатная квартира в доме «Слово» стоила 200 тысяч американских рублей. Надо полагать, лучшее жилье принадлежало там номенклатуре г-на Януковича.

Кто обитает в нем сейчас — гадать не приходится. Свято место пусто не бывает...
 

Кровавая статистика
 
В 2008 году дом «Слово» отметил сразу два символических юбилея: 80 лет, как в нем поселились первые жильцы, и 70 лет — как почти все они были расстреляны. Харьков тогда был столицей Советской Украины, и «словянами» — так они называли себя сами — была писательская элита республики. Для нее общесоюзный 37-й год начался в 32-м.
 
Первый на Украине «террористический» процесс состоялся в Харькове 3 марта 1934 года. В подготовке убийств воторого серетаря ЦК КП/б/У Павла Постышева (расстрелян 25.02.39), председателя Совнаркома УССР Власа Чубаря (расстрелян 26.02.39)и особоуполномоченного ОГПУ в УССР Всеволода Балицкого (расстрелян 27.11.37) обвинялись писатели Олесь Досвитный, Сергей Нилинский и Остап Вишня. Вишню «помиловали» — 10 лет лагерей, остальных расстреляли.
 
В ожидании ареста покончил собой блестящий украинский поэт, прозаик и публицист Мыкола Хвыльовый. В предсмертной записке написал: «Был и остаюсь коммунистом».
 
Всего на 62 квартиры дома «Слово» приходится 33 расстрелянных писателя. Двое застрелились. 13 сосланы в лагеря.
 
С 1965 по 1971 год, до выезда в Магадан, в 35-й квартире этого дома жил и я со своей маленькой семьей.
 

«Будьмо живi та Богу мылi...»
 
Две комнаты в четырехкомнатной коммуналке были для нас с женой поистине драгоценным подарком.

До этого мы с переменным успехом снимали углы в разных районах Харькова и наконец «приземлились» во флигеле богатой усадьбы в частном секторе города Шатиловке — буквально в нескольких шагах от дома «Слово». Принадлежала усадьба бабе Маланке, торговавшей овощами и фруктами на ближайшем Сумском рынке.

Там же пивным ларьком заведовала ее дочь, которая жила отдельно от матери, в кооперативной квартире нового микрорайона Павлово поле. Маланкино хозяйство поражало своей зажиточностью — роскошный дом, сад, огород, куры, поросята...

В глубине сада распологался скрытый от посторонних глаз бетонированный льох — подземный гараж, к которому вела асфальтовая дорожка. В нем обитала принадлежавшая дочери новенькая «Волга». За год жизни во владениях Маланки я ни разу не видел, чтобы она выезжала на просторы родины чудесной.
 
Пивная царица Сумского базара, видимо, опасалась, что ОБХСС (отдел по борьбе с хищениями соцсобственности) заинтересуется, из какой пены, подобно Афродите, возникло это четырехколесное чудо).
 
Ну, а флигель, в котором обитали мы с женой и крошечной дочкой, представлял собою обыкновенный сарай с одним подслеповатым окошком и печуркой, которую мы зимой топили т. н. «пламенным» углем. Печка пожирала его в неимоверных количествах, на приобретение топлива уходила примерно четвертая часть моей зарплаты корреспондента молодежной газеты.

Летом еду мы готовили на керогазе — бесшумной разновидности примуса. Вряд ли нынешняя молодежь представляет себе, как выглядел этот монстр образца 50-х — 60-х годов.

Нашел в интернете его изображение. Вот он, полюбуйтесь.



 


Несмотря на некоторые свои кулацкие замашки, баба Маланка была женщиной доброй и гостеприимной. Дочь навещала ее крайне редко, надолго никогда не задерживалась. Маланку, видимо, томило одиночество, и она была рада моим гостям — шумной компании молодых харьковских поэтов. Каждый приносил с собой то, что мог, — бутылку спиртного, какую-нибудь снедь.

Но главное — молодой задор, неиссякремый юмор, выражавшийся во взаимных беззлобных подначках, и, конечно же, новые стихи. Располагались в саду за большим дощатым столом под старой антоновкой и непременно приглашали в застолье бабу Маланку.

И первый тост — по старшинству и как хозяйке — неизменно принадлежал ей. Тост всегода был одним и тем же:
 
— Будьмо живi та богу мылi, а на всiх людей все одно не вгодиш, — торжественно провозглашала Маланка, выпивала чарку и некоторое время молча прослушивалась к нашему трепу. Затем говорила мне шепотом на ухо:
 
— Пiшлы, Сашко, по вино, а то в вас вже й выпыты нема чого.
 
И мы шли с ней в ее хату, где в коморi стояла добрая дюжина трехлитровых банок с крепким, ароматным, янтарного цвета яблочным вином.

Возвращался я с одной или двумя банками — в зависимости от настроения Мааланки. А она оставалась дома — видимо, шумное сборище не вполне трезвых поэтов в больших дозах было ей проивопоказано...
 

Под крышей дома своего
 
В конце 1964 года после выхода в свет моей второй книжки стихов «Русское море» я был принят в Союз писателей Украины и вскоре получил ордер на вселение в четырехкомнатную коммуналку дома «Слово». Мне дали две комнаты с роскошным, заплетенным диким виноградом балконом. Просторные помещения, потолки высотой 3,5 метра, телефон, наконец центр города — 15 минут неспешной ходьбы до редакции «молодежки», где я тогда работал, и до писательского клуба. О чем еще мог мечтать 22-летний поэт?
 
Несколько слов о наших соседях по «коммуналке». Одну из комнат занимала вдова поэта-фронтовика Геннадия Брежнёва. Именно Брежнёва, а не Брежнева. Дальше читатель поймет, почему я заостряю на этом внимание.
 
Умер поэт молодым в середине 50-х вследствие полученных на войне ранений. Вдовушка, которой в то время было уже под пятьдесят, делила кров и постель с омерзительным тунеядцем-альфонсом Антоном, который был вдвое ее младше. Склочная была бабенка, поэтому у нас с ней с первых же дней кстановились отношения типа «вооруженного нейтралитета».
 
В то время в Кремле уже прочно воцарился наш дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев, что было как недьзя на руку предприимчивой вдове. Бывало набирает она номер домоуправления или какого-либо другого официального учреждения и заявляет командирским тоном:
 
— Вам звонит Брежнева. Да, вы не ошиблись — Брежнева из 35-й квартиры дома номер 9 по улице Культуры. Я обращалась к вам вчера по поводу... Почему до сих пор ничего не сделано? Неприятностей хотите?
 
Такая вот наглость. И вы знаете — всякий раз срабатывало!
 
Во второй комнате обитала чета престарелых, как нам тогда казалось, евреев — Муся Наумовна и Борис Ефимович. К литературе они никакого отношения не имели.

До войны и в войну жили в Питере. В 20-е годы Борис Ефимович был нэпманом, затем часовым мастером. Он и в то время изредка ремонтировал часы частным образом — пенсия у стариков была невелика. Правда, им щедро помогала дочь — известный в Харькове врач-кардиолог. Мы с женой недоумевали: во внешности их дочери не было ничего иудейского — типичная славянка.

Позднее выяснилось, что она их приемная дочь. Борис Ефимович и Муся Наумовна в блокадном Ленинграде взяли их под свое крыло, удочерили, когда ее родители, жившие по соседству, умерли голодной смертью. Приемные родители не только спасли девочке жизнь, но и сумели дать ей высшее медицинское образование, воспитать из сироты настоящего человека.
 
Любо-дорого было послушать, как старики порой ссорились. Начинали они спор на русском, в затем в пылу переходили на идиш.
 
— Зачем ты лопнул мой стакан? — с гневом вопрошала Муся Нумовна. В ответ следовала эмоциональная тирада на языке Шолома Алейхема.
 
Наша крошечная дочь, оказавшаяся свидетелем той или какой-то другой ссоры стариков, неизменно спрашивала:
 
— Бабушка Муся, дедушка Боря, вы ругаетесь по-английски?..
 
Изредка эта славная пара просила разрешения подышать воздухом на нашем балконе — своего у них не было.
 
Расположившись в плетеных креслах, старики блаженствовали, вполголоса обсуждая что-то на идише. А прощаясь, Муся Наумовна всегда спрашивала мою жену:
 
— Инна, вы и вправду сохните здесь ваше белье?
 
Такие вот милые старики были в ту пору нашими соседями...
 
Те, кого давно уже нет
 


В те баснословно далекие 60-е годы мне в доме «Слово» посчастливилось жить и работать под одной крышей с писателями, чье творчество стало бесценным достоянием русской и украинской литературы. Вот их имена.

Владимир Добровольский. С его главной книгой — романом «Трое в серых шинелях» связана весьма харатерная для первых послевоенных лет трагикомическая история, о которой здесь стоит рассказать подробно.




 
В 1948 году этот роман был опубликован в журнале «Знамя». Написан он был в качестве ответа на книгу английского писателя Джона Бойнтона Пристли «Трое в новых костюмах», в которой рассказывалось о судьбе вернувшихся с фронта солдат, не пожелавших жить по-старому. Роман Добровольского о том, как нелегко было вписаться в мирную жизнь ребятам, ушедшим на фронт со школьной скамьи.
 

Вскоре после того, как роман был опубликован, в одной из центральных газет появилась разгромная рецензия одного из придворных критиков. В ней автор обвинялся в политической близорукости, карикатурном изображении вчерашних воинов-победителей, влившихся в ряды строителей социализма. Это была не просто рецензия — это была статья 58 Уголовного кодекса, арест, этап, колючая проволока.
 
Харьковские партийные власти незамедлительно приняли соответствующие ситуации меры. Владимир Анатольевич был исключен из ВКП(б) и Союза писателей, подвергнут остракизму на собрании коллег-литераторов. От него ушала жена Муся. Изгой сидел в одиночестве в своей опустевшей квартире на первом этаже дома «Слово» и ждал «гостей дорогих» (Осип Мандельштам).
 
Вместо них в квартиру опального писателя во главе с секретарем горкома партии буквально ворвались председатель местного отделения Соза писателей, серетарь партбюро и другие пишущие «активисты». Взахлеб, перебивая друг друга, они поздравляли ничего не понимавшего Добровольского с высочайшей оценкой его творчества самим отцом народов.
 

Случилось невероятное: товарищ Сталин, прочитав разгромную рецензию на роман молодого харьковского писателя, прочел его и собственноручно вписал фамилию автора в число лауреатов Сталинской премии.
 
Ясное дело — Добровольсккому тут же вернули партбилет и членский билет СП СССР, как ни в чем не бывало, вернулась домой жена Муся. Жизнь потекла в прежнем русле.
 
А премию, по словам свидетелей этих событий, Владимир Анатольевич от первой до последней копейки прогудел в харьковских рсторанах с друзьями-фронтовиками. Теми, кто в серых шинелях вернулся с фронта строить социализм.
 
Не знаю, насколько это отвечает истине. Сам Добровольский на этот счет предпочитал отделываться молчанием. Но однажды мы с ним забрели в ресторан Люкс на улице Сумской, и я собственными глазами видел, как старый швейцар, вытянувшись по струнке, отдавал ему честь...



Владимир Добровольский.

 
Вот имена некоторых других литераторов старшего поколения, с которыми мне в достославные 60-е годы посчастливилось жить под крышей дома «Слово».
 
Борис Котляров — прекрасный русский поэт, боевой офицер, командир взвода морской пехоты, а затем военный корреспондент газеты 18-й десантной армии «Знамя Родины». По его инициативе в начале 60-х в Харькове был создан первый в мире магазин «Поэзия», который существует по сей день, а площадь, на которой он расположен, решением горисполкома была переименова и с тех пор назвается площадь Поэзии. В 1964 году Борис Иванович дал мне рекомендацию в Союз писателей.
 
Поэт-сатирик Лев Галкин. Человек невероятно мягкий по характеру, застенчивый, скромный во всем. Мало кто знал, что в годы войны Лев Абрамович был командиром партизанской бригады в лесах Белоруссии, а после ее освобождения — командиром противотанкового истребительного полка.






О том, насколько отважен и мужествен был этот человек в годы войны, говорят его боевые награды. На моем веку Лева надевал их лишь раз — в день 20-летия Победы, 9 мая 1965 года. Помимо многочисленных медалей, в том числе партизанской и солдатской — за отвагу, — орден Боевого Красного Знамени, два ордена Красной звезды, орден Отечественной войны...
 
Знаменитый в то время детский украинский писатель Иван Багмут. Один из тринадцати жильцов дома «Слово», осужденный в 30-е годы за антисоветскую деятельность. В 1941 году, будучи в заключении, попросился на фронт, был разведчиком на Воронежском фронте, после тяжелого ранения потерял ногу.


Иван Багмут.


Его книги, особенно «Кусок пирога», «Хозяева Охотских гор», «Счастливый день суворовца Криничного» и др. пользовались заслуженной любовью юных читателей того времени. Сейчас их, увы, никто не помнит...
 
С «суворовцем Криничным» произошла любопытная история. В числе других эту книгу решено было издать в переводе в Польше. Но вот беда — в Польше имя Суворова, который в 1794 году подавил там восстание Тадеуша Костюшко, предано анафеме. Где же найти эвфемизм слову «суворовец»? В итоге книга вышла под названием «Щенслывы дзень кадета Криничнего».
 
Васыль Мысык — тончайший украинский лирик, единственный в то время переводчик поэзии с фарси. В числе тех же тринадцати «словян» отправлен на десять лет в лагеря в 1935 году. По ошибке. Огэпеушники приехали арестовывать его соседа по квартире, а того не оказалось на месте. Замели Мысыка. Как говорится, был бы человек, а статья найдется. Отмотав свою «десятку», Васыль Мысык уехал в Таджкистан, где и жил вплоть до реабилитации. В Харьков вернулся в 1958 году и поселился в той же квартире, в которой его арестовали...
 
Тишайший Леонид Юхвид. Общаясь с этим человеком, трудно было вообразить, что он — автор блистательной трагикомедии «Свадьба в Малиновке»...



Леонид Юхвид.
 

«Мой сосед объелся паюсной икрой...»
 
Вдова драматурга Ивана Днипровского — известный на Украине переводчик русской литературы Мария Пилинская, работавшая в те годы в харьковском журнале «Прапор» («Знамя»), вспоминала, как радовались новоселы дома «Слово» телефонам в каждой квартире.

Но радость была недолгой — вскоре писатели каким-то образом узнали, что все их телефоны поставлены на прослушку местным отделом ОГПУ.
 
Прослушивали телефоны «словян» в 60-е годы. 5-й, идеологический, отдел управления КГБ по Харьковской области, возглавляемый полковником Дубравой к нашей писательской организации проявлял повышенное внимание. Особенно к нам, молодым литераторам.

Впрочем, и «старики» не были им обделены. Свирепствовала цензура. Работая над этим очерком, я пролистал пять своих сбрников стихов, вышедших на Украине с 1963 по 1969 год — строчек, исковерканных цензурой в них набралось еще на один сборник...
 
У нас, молодых (Роберт Третьяков, Станислав Шумицкий, Иван Болдырев, Леонид Осадчук и др.) было такое хобби: в клубе писателей на ул. Чернышевского за биллиардом мы сочиняли всякую рифмованную белиберду на мотивы популярных эстрадных песенок.

Однажды в этом жанре решил попробывать себя известный сатирик Лев Галкин. Он сочинил текст на мелодию тогдашнего шлягера «Я хотел бы побежать за поворот»:
 

Мой сосед объелся паюсной икрой,
Мой сосед объелся паюсной икрой,
Мой сосед объелся паюсной икрой,
Когда правил нами Николай Второй.
 
Мой сосед теперь грустит по осетру,
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И рубает кабачковую икру.
 
Пел я эту песню с килькой на губе,
. . . . . . . . . . . . . . . .
А закончил эту песню в КГБ...

 
Так и вышло. Нам, молодым своим друзьям, Лев Абрамович пропел это сочинение по телефону, и вскоре его «пригласили» туда, где, по тексту, он закончил эту песенку. Заслуженного офицера-фронтовика, уважаемого писателя, отчитывал, стыдил, учил уму-разуму щенок в лейтенантских погонах...
 
Да, в разные времена обитателям дома «Слово» затыкали рот по разному. Свинцом, лагерями, запретами печататься. И все же Слово, подобно хрупкой былинке, проростало сквозь этот бетон, звучало несмотря ни на что и находило отклиу в сердцах людей.
 
Сейчас оно на Украине замолкло. Его оглушили, ему заткнули рот сбэушники, опричники «правого сектора», поставившие вне закона любое проявление инакомыслия.

Жива ли сейчас поэзия на Украине? В сети я не нашел ни одной стихотворной строчки, которая прославляла бы «героизм» карателей АТО. Тем более в ней и намека на осуждение бездарного режима, правящего в этой несчстной стране.

А вот стихов, посвященных восставшему Донбассу, набралось уже на целый сборник. Их авторы живут и в самом центре событий, и в России, и в Казахстане, и в других странах.




 
Вспомним Николая Гумилева:
 

В оный миг, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, — тогда
солнце останавливали Словом,
Словом разрушали города.
. . . . . . . . . . . .
 
Но забыли мы, что осиянно
Только Слово средь земных тревог,
и в евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово — это Бог!
 
Мы ему поставил пределом
Скудные пределы естества.
И как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.