Мне было 16 плюс-минус полгода.

В те годы я очень хотел видеть реальность и часто уходил в разного рода «походы». Остановить это было нельзя, и с 14 лет мне никто не мешал иногда неделями ходить по каким-то болотам и лесам, ночевать у костра на снегу (палатку я быстро отверг как тяжелую бессмысленную роскошь) или на попавшихся по пути хуторах и в деревнях.

Попутчиков обычно не оказывалось. Это было сложнее всего — привыкнуть быть все время одному. Особенно тяжело было зимою: 30-60 км за день при монотонном пейзаже — «поле-болото-лес», «поле-болото-лес».

Впрочем, когда привык, оценил высокую степень безопасности, которую дает в путешествии одиночество.


В ту осень я пошел вдоль Огинского канала, который соединяет Припять и Неман, Черное и Балтийское море.

Это глухая местность на болотах. Апофеоз глуши — озеро 5 на 7 км с очень болотистыми берегами, где в нескольких маленьких деревеньках вместо улиц — деревянные мостки.

Слой воды на этом озере — сантиметров 40. Дальше — несколько метров ила.

Здесь часты запредельные по красоте бури. Быстрый взмах ветра сдувает воду, обнажает пространство ила, гоняет волны ила, брызжет илом и топит в илу неопытных «неместных».

Вдоль канала шла линия фронта в 1915-17 гг. Две линии дотов-окопов в общем сохранились. Я шел по восточному берегу канала между этими линиями. Было хорошо и пустынно. Лишь вдалеке за каналом слышался стук топора.


Потом психологи объясняли мне ситуацию, обращая внимание на этот стук как на ритм, вероятно, вызвавший транс.

Впрочем, шел я тоже по обыкновению очень ритмично — 6 км за 55 минут, и отсчитывал этот ритм внутри текстами — стихами, песнями, любым сочетанием текста под ритм движения и дыхания.

Тогда же я просто очень остро понял, что я дома, и удивительным образом сливаюсь с окружающим пространством в нечто единое. Или, точнее, вливаюсь во все вокруг. Казалось, этот мой мир меня принимает очень бережно и, давая свою силу, ожидает от меня ответных правильных действий.

В какой-то момент, когда я, откинувшись, лежал на рюкзаке, отдыхая свои пять минут на час, ощущение слияния с природой стало очень сильным, и в этот момент на грудь мне села птичка.

Я чувствовал ее — и чувствовал, что она чувствует меня, и принимает за часть своего мира, и в данный момент не боится.

Посидев немного, птичка улетела. Думаю, она разбудила во мне охотника.


К вечеру, уже в темноте, вышел к местечку Телеханы. Там было у кого переночевать.

Чтобы не делать большой крюк, двинулся через дворы. Опасался собак, которые были в каждом дворе. Вытащил топорик. Была у меня страсть тогда к этому орудию труда — оружию.

Сунул руку с ним за пазуху, расстегнув пуговицы куртки. Если бы вышли люди, топора б не увидали, а выхватить было легко и быстро.

Вдоль забора, изнутри двора прошел, не потоптав огород, к сараю и услыхал тихое сильное рычание большой собаки. Без звона цепи и не у калитки с улицы, то есть собака была отвязана — и не пугала, заводила себя перед нападением.


Было темно. Я присел, чтобы убрать у нее страх как стимул к атаке. Для животных это важно.

Уменьшил и «площадь поражения» своего тела. Убрал в сознании и во взгляде все, кроме прозрачности воздуха и пространства зыбкой спокойной воды. Собака не должна была чувствовать во взгляде угрозу.

И увидал ее у земли — метрах в трех-четырех, припавшую для прыжка.

Теперь я знал, что убью ее ударом топора в лоб еще в прыжке. Убивать не хотел — и не хотел ее унизить, пройдя через ее двор, но надо было разойтись. Смотрел на нее прозрачным взглядом.

И она пропустила, не кинувшись и не испугавшись умереть.