В феврале 1980 года я, как мне тогда представлялось, в последний раз вышел в море в качестве корреспондента радиостанции «Тихий океан». Был, наконец, в принципе решен вопрос о моем переводе в объединение «Магаданрыбпром» на должность первого помощника капитана дизель-электрохода «Гуцул».

Правда, предстояло еще пройти проверку на благонадежность в компетентных органах. Сколько она продлится — никто предсказать не мог. Оставалось лишь набраться терпения.

Но никаких проверок я не боялся, и вместе со мной в ту экспедицию отправился корреспондент Магаданского радио Саша Бухаркин — мой хороший друг, отличный репортер. Я рекомендовал его на свое место в «Тихом океане» и должен был ознакомить с новыми обязанностями, т. е. слегка «оморячить». Мордвин по национальности, Саша был сугубо сухопутным человеком и видел море лишь с берега Нагаевской бухты.
 

Штормовое предупреждение

«Оморячивание» неофита происходило на борту рыболовного сейнера «Панютино» в самое неспокойное, штормовое для Охотского моря время года.

Капитан сейнера — тоже мой давний друг Николай Коваленко отличался крутым нравом и страсть как не любил посторонних в своем хозяйстве. Ко мне это не относилось — за долгие годы работы на «морской» радиостанции мы с ним прошли не одну сотню миль сквозь льды и шторма.

А вот моего спутника он встретил неприветливо. Впрочем, недовольство капитана незнакомым «пассажиром» продолжалось недолго. Именно Саше поручил я вручить ему посылку жены, которую она передала своему водоплавающему супругу. А в посылке, помимо «огненной воды», были и маринованные подоосиновики, и соленые огурчики, и варенье из колымской жимолости, что особенно обрадовало сурового морского волка. Коля был известным на флоте сладкоежкой. И сердце его оттаяло.

Тем более что наутро по прибытии на «Панютино» Саша Бухаркин до слез рассмешил Коваленко. После бессонной авральной ночи — экипаж отличился рекордным тралением — мы с Николаем в его каюте подкреплялись чайком, водочкой и грибами — в двери показалась обиженная физиономия моего напарника. На плече его болталось вафельное полотенце, в руке он держал зубную щетку. Всю ночь вновь испеченный морячок проспал на свободной койке в каюте вахтеного механика и теперь, видно, перешел к водным процедурам.

— Ну и порядочки у вас тут! — воскликнул Саша. — Бардак!

— Что случилось? — удивленно вздернул рыжеватые брови капитан. На борту его сейнера всегда был образцовый порядок, железная дисциплина, он посто не мог представить себе какое-то нарушение.

— Представляете, я забыл в умывальнике свою зубную щетку. Возвращаюсь, а ею чистит зубы какой-то моряк. Ты что делаешь? — спросил я. — Верни щетку! — Так это ваша? — удивился он. — А я думал — пароходская!.. — Черт знает что! У вас что — все здесь общее?
 
Мы с Николаем покатились со смеху.

— Ладно, — успокоил Сашу капитан, — не переживай. Все не все, но общего у экипажа много. Выкинь щетку за борт или отнеси в умывальник. Я тебе новую выдам. А сейчас прими рюмку да закуси чем бог послал. А после пойдем на экскурсию по кораблю...



Рыболовный сейнер.


Но на этот раз «экскурсия», увы, не состоялась. Со стороны Филиппин в район промысла стремительно надвигался жестокий шторм^*. В штормовом предупреждении всем судам, находившимся в этом районе, предписывалось укрыться в безопасных местах. Для нас таковых поблизости не было, и капитан принял решение, обогнув мыс Лопатка, следовать на западное, окпеанское побережье полуострова.

Шторм между тем крепчал с каждой минутой. Позеленевшего от качки Сашу Бухаркина выворачивало наизнанку. Капитан на ходовом мостике взял управление судном в свои руки — вахтеный третий штурман был молод и неопытен. Я, вцепившись в леера, чтобы не смыло за борт, наблюдал за разгулом стихии. Шторм в считанные минуты взломал непрочный ледяной панцырь Охотского моря, и льдины наползали друг на друга с противным скрежетом. В сочетании с ревом ветра — та еще музыка. Впрочем, все это меня мало интересовало. Я хотел есть.

Морскую болезнь каждый переносит по-своему. У меня, например, страшно повышается аппетит. Во время матросской службы на крейсере «Дзержинский» это, с одной стороны, было предметом шуток со стороны боевого расчета первой башни главного колибра, в котором я был расписан, а с другой — предметом зависти тех ребят, которых качка лишала возможности не только принимать пищу, но двигаться и соображать. Так что «лишней» еды в штормовых условиях для таких обожор, как я, было в избытке.

Но камбуз на рыболовном сейнере работает строго по расписанию. Поразмыслив, я решил подлечиться от морской болезни продовольственными запасами из посылки, переданной капитану женой, и спустился в его каюту. То, что предстало там перед моими глазами, повергло меня в шок. Торопясь в ходовую рубку, Николай забыл убрать со стола в рундук банки с грибами и вареньем, качка смела все это на палубу; осколки стекла, слизь маринада, грибы, сироп варенья и ягоды перекатывались по ней от переборки к переборке. Покачав головой, я ушел к себе в каюту. Я ничего не видел. Пусть капитан сам разбирается с этой проблемой.

Как он с ней разбирался, не знаю, об этом не было сказано ни слова. Когда он позвал меня к себе, в каюте было чисто. Правда, некоторое время он поглядывал на меня, подозрительно хмуря брови. Но спросить, видел ли я это позорище, так и не решился. Я предусмотрительно помалкивал.

В проливе сейнер швыряло с волны на волну, как пустую консервную банку. Так оно на самом деле и было — трюм пуст, ночной улов мы все-таки успели перегрузить на плавбазу. К полуночи вошли в тихую бухту, служившую пристанищем для какого-то подразделения ракетных катеров, и ошвартовались у пирса, где в суровом безмолвии стояли три боевых единицы этих быстоходных носителя смерти. Никто нам не препятствовал, никто нас не встречал. Видимо, наше появление было согласовано с флотским командованием.

К рассвету шторм утих, мы тем же путем вернулись в район лова, экипаж продолжил добычу минтая.
 
________________________
^* Жестокий шторм. По шкале Бофорта это ветер в 11 баллов и скоростью 25 м/сек (примерно 50,5 морской мили в час).


Крабовый ченч

Первое же траление принесло сюрприз — вместо минтая трал под завязку был набит камчатским крабом.

Сюрприз заключался в том, что в этом районе крабов как таковых не могло быть по определению. Т. н. крабовые поля расположены севернее пятьдесят четвертой широты, где любой промысел рыбы категорически запрещен. Там работают только специальные суда — краболовы по установленным квотам. Мы же вели добычу минтая значительно южнее, на традиционных «пастбищах» этого объекта промысла.

Правда, крабу никто не объяснял, где он должен обитать, он не знает, что такое «широта», и пасется там, где кормежки для него вдоволь. Хотя, возможно, крабовый косяк загнал сюда шторм? Кто знает... Так или иначе, но тонны морского деликатеса были вылиты в трюм и на палубу нашего сейнера.



Камчатские крабы.


По всем правилам экипаж обязан был выпустить незаконную добычу в море, но какой дурак стал бы это делать? Кто откажется от возможности полакомиться крабовым мясом вместо осточертевшей рыбы и консервов? Тем более что большая и лучшая часть «левого» улова будет закатана в заранее припасенные банки, часть уйдет на флагман — плавбазу «Комсомолец Магадана». Так или иначе, но этот случай пришелся мне нельзя как кстати.

— Корреспонденту Черевченко срочно подняться на ходовой мостик! — услышал я команду по судовому спикеру.

— Тебе радиограмма — не пойму, то ли из Магадана, то ли из Москвы, сказал Коваленко. — Читай и радуйся.

В радиограмме из Союза писателей говорилось о том, что я утвержден руководителем семинара на Всероссийском совещании молодых литераторов народов Крайнего Севера и Дальнего Востока
и должен немедленно прибыть в Ялтинский дом творчества писателей, где будет проходить это мероприятие.

— Чему радоваться? — вздохнул я. — Пешком через Охотское море в Ялту не доберешься.

— Не дрейфь, что-нибудь придумаем...

Впрочем, ничего придумывать не пришлось. Внезапно буквально в нескольких кабельтовых от нас ночной мрак пронзил мощный луч прожектора.

— Везет тебе, писатель, — сказал капитан. — Никак сам Ерофей Павлович к нам в гости пожаловали!

Он приказал вахтеному включить судовой прожектор, и мы увидели вблизи до боли знакомые очертания родного, магаданского ледокола «Ерофей Хабаров». Сколько раз он выручал промысловые суда нашей флотилии из ледового плена, сколько раз, не обладая достаточной мощностью, торчал во льдах вместе с ними в ожидании монстров «службы фигурного катания» (так у нас на Дальнем Востоке называли ледокольный флот) — «Адмирала Макарова» или «Ермака»!

Позже выяснилось, что «Ерофей» доставил на плавбазу «Комсомолец Магадана» пополнение, и начальник экспедиции товарищ Згодько, которому было известно содержание радиогаммы в мой адрес, попросил капитана ледокола Вячеслава Муляву завернуть в наш район лова и захватить меня на обратном пути в Магадан. То есть вопрос с моей доставкой был к тому времени уже решен.

Но — скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. И, чтобы как-то скрасить суровые будни путины и пощекотать мне нервы, двумя капитанами был разыгран небольшой спектакль. Впрочем, все эти хитрости мне были давно известны, но я с охотой принял в нем участие.

— Ну что, Слава, берешь на борт корреспондента?

— Сложный вопрос. Свободных коек на ледоколе нет. Сам знаешь — отпускников везу домой, больных. Что же, целую неделю он на верхней палубе будет околачиваться? Простудится, а я потом отвечай.

— Ладно, не прибедняйся. Свободных коек у тебя нвалом.

— Ну это если поискать. Я слышал, ты нынче с хорошим уловом. Может быть поделишься?

— Что, рыбки захотелось?

— Не о рыбке речь, Коля. Давай сделаем ченч: ты мне гостинец, я у тебя корреспондента.

— И сколько ты хочешь за него этого самого гостинца?

— Ну, штук сто.

— А животик не заболит?..

Шутливая эта перепалка велась по радиотелефону на волне 2400, при желании ее могла слушать вся флотилия. Все, кто слышал, пркрасно понимали, о чем идет речь, но в том диалоге слово «краб» не было произнесено ни разу.

Я взял трубку у Коваленко:

— Товарищ Мулява, вам не совестно? По вашему, корреспондент «Тихого океана» стоит всего лишь сотню какого-то паршивого гостинца? Не ожидал!

— Так ведь больше у этого хохла не выпросишь. Сами знаете, какой это куркуль...

Конечно, и без этих шутливых торгов капитан сейнера снабдил бы экипаж ледокола морским деликатесом, но таковы были законы жанра. Короче, простившись с Николаем и Сашей, я в пассажироской корзине перебрался на борт ледокола. Параллельно в грузовой корзине туда был переправлен ченч, крабов в ней было поболе центнера.

И, издав прощальный гудок, ледокол Магаданского торгового порта «Ерофей Хабаров» двинулся в обратный путь.



Ледокол Магаданского морского порта «Ерофей Хабаров».


Вместо эпилога

Не стану подробно описывать события, развернувшиеся на том давнем мероприятии. Скажу только, что идея провести семинары молодых литераторов Крайнего Севера в Ялте была не самой лучшей. Дети тундры, привыкшие к снегам, чувствовали себя здесь весма неуютно. В начале марта ялтинская весна с каждым днем набирала силу, в парках цвели неведомые северянам цветы, пели птицы, которых они никогда доселе не слышали, в гранит берегов плескалось невыносимо синее море. Чужой и, возможно, враждебный мир.

В Ялтинском Доме творчества писателей, где проходили семинары, в соседнем со мной номере обитал молодой поэт, кажется, нивх. По ночам он изводил меня, не давал заснуть, бренча на своей национальной балалайке и напевая дурным от вина голосом одну и ту же тоскливую песню.

Единственной отрадой для участников этого съезда была неограниченная возможность приобретать спиртное, что многие из них делали в ущерб творческой учебе. На северных территориях «огненную воду» в те времена коренным жителям продавали лишь по большим праздникам. И, боже, как они радовались, когда в разгар субтропической весны на Ялту внезапно обрушился небывалый снегопад!..

По Дому творчества с утра до вечера важно дефилировал, изображая из себя классика, «сын коммуниста-председателя колхоза, внук шамана» мансийский поэт Юван Шесталов. Незадолго перед этим он получил Госпремию РСФСР за «Языческую поэму», которую, кроме автора, по-моему до конца никто не прочел. Я пытался — едва не помер от скуки. Но придворная критика поспешила окрестить Ювана мансийским Лонгфелло и вознести его труд до уровня «Песни о Гайавате». Завидев «классика», мы, руководители семинаров, прятались по углам — надоело слушать о том, как он талантлив. А ни о чем ином Шесталов говорить не умел.

В моем семинаре на фоне других участников выделялись эвенкийский поэт Николай Оёгир и нанайская поэтесса Анна Ходжер, переводами их стихов я вскоре занялся вплотную. К тому времени в моем переводе вышли в свет книги эскимосских поэтов Зои Ненлюмкиной и Юрия Анко, чукотской поэтессы Антонины Кымытваль. Но их творчество отражало культуру народностей, живших на территории Магаданской области, у меня, как у журналиста, была возможность приобщиться к этой культуре, которой я воспользовался в полной мере. Что помогало мне переводить как можно ближе к оригиналам.

Николай Оёгир жил далеко от Магадана, на севере Красноярского края. Анна Ходжер — значительно ближе, в Нанайском районе Хабаровского края. 1601 км по прямой от Магадана до Хабаровска — это два с половиной часа полета, 200 км хоть по Амуру, хоть по шоссе вдоль Амура до села Троицкое — административного центра страны Наная. Всего ничего.

Проверка моей благонадежности затягивалась. Видимо, давали о себе знать некоторые сложности в моих отношениях с харьковским КГБ. Но ведь уже десять лет минуло!

Так или иначе, но я пока что продолжал работу на радиостанции. А Хабаровский край входил в зону ее ответственности. И, согласовав командировку с главным редактором Вадимом Тураевым, я отправился в гости к нанайцам. Это была незабываемая экспедиция. Но о ней как-нибудь в другой раз.