---

Всё, о чём пойдёт речь далее, в каком-то смысле продолжает предыдущий текст автора: начавшийся в комментариях к нему разговор о судьбе крестьянской общины в эпоху советской модернизации оставляет ощущение некоторой незавершённости и недосказанности, и из желания поставить точку в этой дискуссии появилось всё нижеизложенное.
 

---

Для начала обратимся к классику социологической мысли Фердинанду Тённису. Он выделял всего два типа организации человеческих коллективов. Gesellschaft — «гражданское общество» или, как любят выражаться самые продвинутые члены этого общества, «цивилизованный мир», состоит из эгоистически ориентированных индивидов, объединившихся с себе подобными для максимального извлечения собственной выгоды. Какого-либо общего блага, стоящего над партикулярными эгоизмами, здесь не просматривается.

Такое «цивилизованное общество» выступает по сути лишь инструментом реализации частных интересов. То есть гражданское общество — результат чьих-то прихотей, коллектива как самодовлеющей реальности здесь вообще не существует. Единственная вечная реальность — индивид, а общество то возникает, то исчезает.

Другой тип человеческой коллективности — «естественная общность», Gemeinwesen, «община» по-русски. Естественная в том смысле, что её не надо конструировать, она «уже есть», когда индивидуальное человеческое существо появляется на свет. Без неё человек не может ни появиться, как биологический организм, ни сформироваться в личность.
 

Естественная она ещё и потому, что является продолжением дочеловеческих форм социальности, присущих «естественному» миру, природе. Общий интерес в таких коллективах преобладает над индивидуальным, в крайних формах почти полностью подавляя его. Члены коллектива объединены не рационально просчитанной эгоистической выгодой, а эмоциональными связями, обычаями, социальными инстинктами в самом широком смысле.
 

Современному человеку достаточно обернуться вокруг, чтобы обнаружить, что многие из связывающих его с другими людьми «ниточек», являются именно «естественными» связями — отношения кровно-родственные, семейные, любовные, дружеские, соседские.

Субъекты этих связей либо вообще не выбирают друг друга, воспринимая свои отношения как данность, «подарок небес», либо момент выбора или рационально-эгоистического расчёта присутствует, но играет всё-таки второстепенную роль, несмотря на всю рационализацию и коммерциализацию современного мира.

Но если это справедливо даже для буржуазного общества, то могло ли быть, чтобы в обществе советском все «естественные» связи были разорваны в процессе модернизации?

Вопрос этот звучит риторически, по крайней мере, в отношении индивидуальной семьи — «ячейку общества» в СССР пестовали и лелеяли. Но и другие «естественные» отношения, менее заметные, в советском обществе сохранялись. Пусть они и были разрушаемы частично в процессе коллективизации и урбанизации, но в новой ситуации они воспроизводились в новых формах.
 

Мешает разглядеть эти новые формы стереотипное представление об общине как о чём-то сугубо архаическом, намертво привязанном к доиндустриально-аграрному способу производства. И за признак разложения общины в такой оптике принимается распространение на селе грамотности или «городской» культуры, советской или западной. Хотя почему, если человек вместо «деревенской» польки стал отплясывать «городской» рок-н-ролл, он обязан разорвать все «естественные» связи и превратиться в рационального эгоиста?
 

Переезд на новое место — с хутора в большое село и тем более в город — конечно, вёл к размыванию старых связей с крестьянской общиной, в которой человек родился и сформировался. Но на новом месте — даже если это крупная фабрика или другое городское производство — бывший крестьянин довольно быстро обрастал новыми неформальными связями, лишь малую часть которых можно свести к рационально-договорным.

Даже в момент приёма на работу советский человек редко выступал в роли обособленного индивида, «свободно» заключающего контракт с таким же «свободным индивидом» работодателем. Существовавшая в СССР целая система разнарядок, распределений накладывала значительные ограничения на «свободный выбор» и нанимателя и нанимающегося. Ну а дальше, после определённого периода взаимной «притирки», советский рабочий коллектив очень быстро приобретал хорошо знакомые черты «естественной общности», где интересы коллектива явно преобладали над интересами его членов, что, впрочем, советской идеологией и пропагандой санкционировалось открыто, а неявно и обыденными представлениями советских людей, идущими от крестьянского обычного права.

Впрочем, рабочий коллектив был не только возвращением в обновлённой форме традиционной «естественной» общности, в нём проявлялись и хорошо знакомые повадки старой деревенской общины: знаменитая советская «штурмовщина» происходит от крестьянской привычки к сверхинтенсивной работе в кратковременную пору полевой страды, сменяемую длительным периодом экономии сил после уборки урожая.


На Западе переход от традиционного общества к «современному» выразился, кроме всего прочего, в скачкообразном росте мобильности рабочей силы. «Свободному предпринимателю» не хочется ограничивать свою свободу, обременяя себя заботой об «отработанном ресурсе» — тех, чья рабсила больше не нужна, проще выбросить на улицу. «Свободно торгующий» своей рабсилой пролетарий, естественно, тоже не испытывает никакой привязанности ни к такому предприятию, ни к его хозяину, находясь в постоянном поиске «лучшего предложения».
 

Индустриализация в СССР поначалу тоже вызвала подобный скачок мобильности, когда миллионам людей пришлось сменить привычный сельский труд на обслуживание станков и машин. Но потом советское государство делало всё возможное, чтобы бороться с таким «свободным» отношением. Искусство, идеология, пропаганда — все они работали в СССР на создание в массовом сознании образа рабочего коллектива как второго дома, большой семьи, интересами которой должен жить каждый. Особенно едко советская сатира высмеивала «летунов» — любителей часто менять место работы.
 

Есть ещё один момент, мешающий разглядеть традицию в новом облике — априорное представление, что процесс модернизации уничтожает все «несовременные», «архаические» формы. Но эти представления давно поколеблены исследованиями советского обществоведа Владимира Крылова, открывшего феномен «архаизирующего» воздействия модернизации. Крылов изучал это странное явление на примере буржуазных стран.

Выяснилось, что в процессе становления индустриального общества, докапиталистические формы исчезают только частично, и одновременно устойчиво воспроизводятся уже самой новой системой. «Гражданское общество» существует только в ядре капиталистической системы — в метрополиях колониальных империй. А в колониях общинные уклады не только не исчезают, но и укрепляются. В том числе и в колониях, так сказать, «внутренних» — рабовладение в южных штатах Америки, так называемое «второе издание» крепостного права на землях к востоку от Эльбы, особенно в Польше и России.

Таким образом, буржуазная модернизация «архаические» общинные отношения не только не вытесняет полностью, но и стабильно воспроизводит их.
 

Тогда, наверное, нет оснований считать, что в ходе модернизации по-советски эти отношения должны были совершенно исчезнуть. Хотя разница между советским и буржуазным подходами к судьбе общины всё-таки была, но она заключалась в другом.
 

Суть буржуазного подхода — в неравенстве. «Современные», гражданские, «цивилизованные» отношения всегда занимали сравнительно небольшой сегмент капиталистического общества — так называемый средний класс. Именно этот сегмент — мелкие и средние предприниматели, квалифицированные рабочие — имеет возможность существовать в условиях «свободных» рыночных и гражданско-правовых отношений.

Но «полюса» капиталистического общества продолжают существовать по-другому. Патриархальные общинно-«естественные» отношения сохраняются не только на отсталой доиндустриальной периферии капитализма.

На самой верхушке этого общества тоже нет никакого рынка и никакой свободной конкуренции.
 

Советую всем ознакомиться с недавно вышедшей книгой «Лестница в небо» известного российского макроэкономиста Михаила Хазина: там в удивительно лёгкой и непринуждённой форме показано, что современная мировая элита — не её нижние слои, проходящие формальные выборные процедуры, а неизбираемая верхушка, которую в англосаксонских странах называют «Deep State» — устроена чистейшим родоплеменным образом, никакой «современностью» там и не пахнет. В этом высшем слое конкуренция если и существует, то в сильно урезанном виде, по крайней мере таком, чтобы единожды попав на самый верх, нельзя было «выпасть из обоймы».
 

Экономисты Bank of Italy, изучая списки флорентийских налогоплательщиков за многие столетия, выяснили, что основные финансовые активы во Флоренции и сегодня и шесть веков назад принадлежали и принадлежат одним и тем же семьям. Они назвали это явление «стеклянным полом»: во властной иерархии существует уровень, находящиеся на котором абсолютно неуязвимы ни для бушующей стихии «свободного рынка», ни для «независимых» судов и прочих институций гражданского общества, хотя формально эти небожители — такие же граждане, как и все остальные.

И это объяснимо, если вспомнить основное правило политики, лапидарно сформулированное М. Хазиным: «к власти рвутся бандой». Индивидуалист-одиночка туда попасть не может, захватить и удерживать власть сколько-нибудь длительное время способны только солидарные структуры патриархального типа — семейный клан, религиозная секта, масонский орден, мафиозная группировка.

При этом западное «глубинное государство» активно пользуется и всеми благами, предоставляемыми цивилизацией — «гражданским обществом». Ведь патерналистская организация «глубинного государства» выполняет консервативную защитную роль подушки безопасности, оберегая «атлантов»-небожителей от неприятных случайностей свободной игры рыночных сил. Но для прогресса науки и технологий нужна именно такая свободная игра, «борьба за место под солнцем».

Таким образом, западные элиты снимают сливки с обоих укладов — и «архаического» и «современного». Издержки же обоих укладов сбрасываются по социальной лестнице вниз. Средние слои буржуазного общества вынуждены испытывать все «прелести» дикой конкуренции. А люмпенизированные низы и особенно архаизированная колониальная периферия лишены доступа к образованию, медицине, гражданско-правовым институтам. Патриархальные структуры на периферии капитализма исполняют иную функцию, чем в его ядре — обеспечивают населению периферии чисто биологическое выживание, и не более того.


Советская система, в отличие от западной, не поляризировала, а выравнивала общество. Этот же принцип должен был применяться и к «архаическим» укладам, сохраняющимся после перехода к «современному» индустриальному урбанистическому обществу — они не вытеснялись на социальные «верхи» и «низы», а более-менее равномерно распределялись по всему обществу. По крайней мере, в идеале должно было быть так.

В реальности советская партократия с определённого момента начала всё более становиться похожей на западные элиты, превращаясь в систему закрытых от остального общества кланов, стремившихся придать своим привилегиям наследственный и неотчуждаемый статус. Эта тенденция была одной из главных проблем «реального социализма». А может, даже и самой главной его проблемой, более-менее успешно бороться с которой удавалось лишь Сталину.

Что до остальных «неэлитарных» страт советского общества, то, в отличие от буржуазных стран, у СССР не было колониальной периферии, которую можно было бы безудержно эксплуатировать. Пойти на создание такой «периферии» внутри страны в виде отдельных отсталых регионов или в виде сохранения крепостной деревенской общины, как было в романовской России, по понятым, прежде всего идеологическим причинам СССР не мог.

Те «патриархальные» формы, которые неминуемо возникали в процессе модернизации по-советски, просто не было куда вытеснить, они обречены были сосуществовать с укладом «современным» гражданско-правовым. И роль этих традиционных или квазитрадиционных структур никак нельзя считать сугубо отрицательной, эдаким жерновом на шее скакуна модернизации. Они были «подушкой безопасности», амортизировавшей многие проблемы, с которыми сталкивался вчерашний крестьянин в стремительно модернизирующейся стране.
 

И дело здесь не только в инстинктивном воспроизводстве привычных образцов социального поведения. Советская пропаганда культивировала их сознательно. Образ руководителя предприятия, изображавшийся в советской литературе и кинематографе — отечески опекающего подчинённых, знающего всех их по именам, вникающего в их личные и семейные проблемы — напоминает скорее «большака», главу большесемейной крестьянской общины, чем «наёмного менеджера», холодно рассматривающего своих работников, как приходящий и уходящий трудовой ресурс.
 

Да и само советское государство и в народном восприятии, и в советской пропаганде представлялось как «Большая семья», «семья народов», а лидер государства — как «Отец народов», а не наёмный менеджер. Солидаристская ориентация советского общественного сознания защищала от подводных камней модернизации. Но она же была в некоторой степени и тормозом развития, поскольку ничто так не стимулирует изобретение и продвижение нового, как конкурентная борьба.


Нечто подобное в это время происходило и на Западе: чтобы не потерять влияние на свои средние классы, западная социальная инженерия была вынуждена стимулировать мимикрию своего общества под советское, что приобрело вид социального государства, гарантирующего определённый уровень благосостояния каждому гражданину.

В известной степени это приблизило западное общество к советскому образцу Народа-«Большой семьи». Но сопутствовавшее этому ослабление конкурентных механизмов значительно замедлило прогресс и там.
 

Соответственно, чтобы «пришпорить» прогресс, Западу нужно вновь включить эти механизмы, а для этого демонтировать «социальное государство» — исчезновение советской альтернативы создало благоприятствующие такому демонтажу условия: подкупать средние слои пряником wellfarestate больше не нужно.
 

В новой постиндустриальной ситуации, когда производство становится всё более наукоёмким, мировые элиты больше не нуждаются ни в массовом рабочем классе, ни в массовом среднем классе, ни в массовом гражданском обществе. Все они на Западе обречены на вымирание.

Впрочем, гражданское общество в чистом виде не может существовать нигде. Оно самовоспроизводится лишь если в него встроена «ячейка архаики» — традиционная семья, где индивид-эгоист перестаёт быть таковым, превращаясь в члена солидарного, пусть и маленького коллектива.

Стоит лишить его этих опор, и индивид элементарно перестаёт размножаться. Чтобы избавиться от людских масс, угодивших на обочину прогресса, сегодня не обязательны войны и массовые репрессии — достаточно удалить из общественного тела эту последнюю клеточку традиционного общества. Для этого коллективное сознание средних слоёв Запада инфицируется вирусами «чайлд-фри», ЛГБТ и прочими формами «альтернативного гендерного поведения».

Сами мировые элиты напротив сохраняют иммунитет против подобных инфекций: у них продолжают быть в почёте крепкие многодетные семьи, их детишки учатся в закрытых заведениях со спартанской дисциплиной, по-прежнему получая там полноценное образование. А обречённым «атлантами» на тихое вырождение плебеям остаётся изучать гендерные отношения мух-дрозофил и зазубривать главную заповедь дегенерата — все «оттенки серого» равноправны и одинаково хороши.


Виктор Мараховский пишет, что основной демографической силой и на Западе и в России уже сейчас являются различные религиозные общины, «отшатнувшиеся от современного мира», то есть максимально закрытые от пропаганды «нетрадиционных ценностей». От себя добавлю: не только основной, они являются единственным демографическим резервуаром человечества, учитывая катастрофические темпы вымирания «цивилизованного мира».
 

Человечество в информационную эру, вероятно, будет являть собой некоторую конфигурацию достаточно замкнутых патриархальных сообществ. Характер конкуренции тоже должен будет измениться: внутренняя межиндивидуальная естественно приветствоваться не будет, следовательно, она будет вытеснена за пределы сообществ и примет вид межобщинной.
 

Глобальная элита, мировая община небожителей-атлантов, с некоторых пор целенаправленно готовится к такому повороту событий, отсекая от общественного пирога те социальные группы, которые максимально выигрывали от welfarestate и были опорой современной гражданской нации-государства. Последняя сжимается до размеров того, что Кэнъити Омаэ называет «регион-экономикой», а Андрей Фурсов «корпорацией-государством».

То есть община-корпорация по своей мощи достигает масштабов государства, а государство начинает вести себя как община, многократно превосходящая себе подобные по военным, технологическим и иным возможностям.
 

Как заметил субкоманданте Маркос, легендарный предводитель восстания индейцев в мексиканском штате Чьяпас, «в кабаре глобализации государство исполняет стриптиз, и к концу представления на нем остается лишь минимально необходимое: его репрессивные полномочия. Когда его материальная база уничтожена, суверенитет и независимость аннулированы, политический класс стерт с лица земли, национальное государство превращается просто в службу безопасности мегакорпораций... Новым владыкам мира незачем управлять напрямую. Административные задачи они возлагают на национальные правительства» ¹.
 

Выше недаром упомянута истинно спартанская дисциплина внутри западных элитарных учебных заведений: аналогии с устройством древней Спарты — первое, что приходит на ум при знакомстве с футурологическими проектами таких гуру глобализма, как Жак Аттали. Впрочем, уже Николаю Бердяеву мерещилось пришествие «Нового Средневековья».

Будущее человечества в таких проектах предстаёт, как возвращение на новом технологическом витке к феодальному или даже рабовладельческому строю, где роль коллективного феодала или рабовладельца будет играть кибертрадиционалистский клан-государство «атлантов», монополизировавший доступ к инновациям, как спартанцами была монополизирована привилегия ношения оружия. А остальному человечеству уготована роль отсталых племён, систематически ограбляемых и лишённых шансов на развитие.

Национальная государственность всех человеческих сообществ сегодня разными способами дискредитируется и разрушается, чтобы в финале этого процесса в мире осталось лишь одно корпорация-государство «атлантов», многократно превосходящее все остальные людские сообщества по ресурсам и возможностям.

Что ж, такая перспектива вряд ли может показаться привлекательной абсолютному большинству человечества. И как бы сегодня ни были сильны элиты коллективного Запада, их видение глобального будущего не является единственно возможным.
 

Помимо прочего оно имеет один явно выраженный дефект — это мечта о монопольном мировом господстве с уничтожением даже намёков на появление когда-либо у кого-либо возможности бросить этому господству вызов. А как учил отец-основатель советской государственности, «всякая монополия ведёт к загниванию».
 

Слабость проекта «атлантов» в том, что он просто запрограммирован на стагнацию и вырождение. Пытаясь обеспечить своим потомкам вечно беспроблемное райское существование, отобрав у остального человечества шансы на развитие, они лишат этих шансов и своих потомков. Как в знаменитом эксперименте американского этолога Джона Кэлхуна «Вселенная 25», где «райская жизнь» приводит в итоге к потере подопытными мышами самого элементарного желания жить.


Но если суть предложения «атлантов» можно описать двумя словами — нечестная конкуренция, то альтернативное «атлантическому» видение глобального будущего должно предлагать человечеству проекты конкуренции честной.

Например, вместо монопольного господства одной сверхразвитой «корпорации-государства», контролирующей хаос пауперизированных и деградировавших «племён» — честное соперничество нескольких государств-общин, примерно равных или хотя бы сопоставимых по уровню развития. Один такой проект изложен в футуристическом романе-утопии Михаила Юрьева «Третья Империя», где будущая по мысли автора «эпоха упорядоченного мира» предстаёт в виде сосуществования пяти супердержав, объединивших территории основных мировых цивилизаций.

И если смысл «атлантического» глобального проекта становится понятней через метафоры «возвращения феодализма», «Нового Средневековья», то альтернатива может пониматься как возвращение на новом технологическом уровне первобытнообщинного строя, или, по словам Карла Маркса, «возрождение в более совершенной форме общества архаического типа».

 
 

---

¹ Цит. по: Зигмунт Бауман. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. — Москва: «Весь Мир», 2004.— С. 96.