Судебный процесс по делу публициста и правозащитника Сергея Середенко — первый в своем роде. И максимально засекреченный. Но кое о чем поговорить все же удалось. С адвокатом Владимиром Садековым.     

Сергея Середенко обвиняют по части 1 статьи 235-1 (Отношения против Эстонской Республики) Пенитенциарного кодекса. Это создание или поддержание отношений с иностранным государством, иностранной организацией или лицом, действующим по заданию иностранного государства, с целью совершения преступления, установленного статьями 231 (Насильственные действия, направленные против Эстонской Республики), 232 (Государственная измена), 233 (Ненасильственные действия иностранца, направленные против Эстонской Республики), 234 (Шпионаж), 234-2 (Направленная против Эстонской Республики разведывательная деятельность и ее поддержка) или 235 (Сообщество, действующее против конституционного строя Эстонской Республики) Пенитенциарного кодекса. Наказание — тюремное заключение на срок до шести лет. 

— По выводам уездного и окружного судов ваш подзащитный действовал против интересов Эстонии в пользу Российской Федерации. Приговор обоих судов одинаков — пять с половиной лет лишения свободы. Кстати, как вы объясните, что прокурор согласился с приговорами, хотя сам изначально требовал меньшего наказания — пяти лет?

— Это первое подобное дело, перешедшее в полномасштабный судебный процесс, несколько прежних закончились договорами со следствием. Мое мнение таково, что, дав наказание, близкое к максимальному (это шесть лет), суды приняли эмоциональные и слишком жесткие решения. Для ранее не судимого человека можно было бы исходить из общепринятой практики средней санкции (по данной статье это три года) и от нее уже отсчитывать отягчающие и смягчающие обстоятельства.

— Тоже любопытно, да? Такой сигнальчик общественности, чтобы другим неповадно было: станете так же рыпаться — никакой средней санкции, получите по полной. 

— Если хотите. Но для прокурора получилось даже лучше, чем он ожидал. Для государства это не какая-то уголовщина — не кража курицы, не убийство. Это вопрос политический и дело чрезвычайно сложное интеллектуально.    

— А зачем было объявлять процесс в уездном суде закрытым, чтобы в окружном открыть и впустить публику в зал?  

— Не знаю причины. Но думаю, что это не случайность. Это хорошо продуманная стратегия — значит, важно было время.  

— Почему вы и ваш подзащитный с такой настойчивостью требовали конституционного надзора с целью установить, что статья 235-1 Пенитенциарного кодекса противоречит статьям 44 и 45 Конституции ЭР? 

— Статья 44. Каждый имеет право свободно получать информацию, распространяемую для всеобщего пользования. 

Статья 45. Каждый имеет право свободно распространять идеи, мнения, убеждения и прочую информацию в устном, печатном и изобразительном виде либо иным способом. Данное право может быть ограничено законом в целях охраны общественного порядка, нравственности, прав и свобод, здоровья, чести и доброго имени других людей. <…> Цензура отсутствует. 

Я и Сергей Середенко считаем статью 235-1 неясной, непредсказуемой и противоречащей Конституции. Статья должна называть вещи своими именами. Человеку запрещено создавать отношения против интересов Эстонской Республики. Критика входит в эти интересы или нет? Что вообще входит? Где эта граница проходит, на какую тему нельзя общаться? А если речь идет о научной дискуссии, политической? Это требует уточнения. Пока нет ясных и четких комментариев правоприменения, это тонкий лед. 

Мы попросили суд дать оценку всему упоминающемуся в статье 235-1 блоку статей. Некоторые из них достаточно интенсивные и представляют опасность для журналистов, общественных деятелей и других людей, занимающихся общественно-политической тематикой. Эта статья, по сути, ставит под сомнение возможность критики государства. И я так понимаю, что там, где начинается Российская Федерация, для гражданина Эстонской Республики заканчиваются любые возможности, потому что это сопряжено для него с определенными рисками. И правозащитная деятельность, через которую критикуются действия правительства, государства, в общем-то, теоретически представляет процессуальную опасность. 

— То есть вы упорно пытались подтолкнуть к серьезному анализу законоположений, позволяющих привлекать к уголовной ответственности любого, кто в понимании государственных структур говорит или пишет «крамолу»?

— Уездный и окружной суды антиконституционности статьи 235-1 не установили. Мы не претендуем на истину в последней инстанции, дело пойдет в Государственный суд, дальше — в Европейский суд по правам человека. Мы должны все-таки понимать: три юриста — пять мнений. И будем считаться с судебной оценкой и уважать ее. 

— Предельно дипломатично… Тем не менее, в чем, по-вашему, главная беда судов по делу Середенко?   

— Да беды нет. Вопрос только в том, что любой процесс — состязательный, а состязательность означает, что у каждого участника есть конкретные права и возможности, которые он вправе реализовать. Когда суд решает вести слушания в закрытом режиме, у кого-то из участников процессуальные возможности существенно урезаются. Как в уездном суде по делу Середенко, когда процессуальные возможности защиты были значительно урезаны — хотя бы тем, что мы не могли вызвать необходимых свидетелей.  

— Окружной суд заявил, что могли.

— Каким образом, интересно? Ведь это должно быть практически исполнимым. Чтобы вызвать свидетеля, ему надо объяснить, о чем пойдет речь, зачем его хотят заслушать. А как это сделать, когда дело засекречено и о его нюансах я потенциальному свидетелю ничего рассказать не могу, потому что у меня запрет на разглашение? В такой ситуации ни один человек в здравом уме, конечно, не пойдет свидетельствовать. Кроме того, если против этих людей, которые проживают в России, у нас возбуждены отдельные уголовные дела… Это что я должен им сказать: приходите, ребята, я вас чаем угощу, а на границе вас «примут»? Я спрашивал суд о гарантиях того, что их не тронут, но мне их не дали. 

— В целом в суде второй инстанции бросилось в глаза, что вы говорили про Фому, а прокурор и суд про Ерему. 

— Я очень часто сталкиваюсь с ситуацией, когда защита пытается обратить внимание на другие аспекты, но, если у суда сформировалась определенная точка зрения, это непросто сделать. 

— Что вас больше всего впечатлило в выводах последнего суда — что вот прямо а-ах? 

— Ничего. В этом смысле меня давно ничто не впечатляет. Эмоции я стараюсь подавлять. 

— Здесь у вас уникальная ситуация — подзащитный тоже юрист. Это делает работу адвоката особенной?

— Да. Сергей сам по себе человек непростой, он не мальчик, взрослый мужчина, надо уважать его жизненный опыт, знания. К моему счастью, он не практиковал уголовное право, а к его счастью — я не практиковал конституционное право. Мы не конкурируем. Если бы я знал конституционное право так, как он, мы вряд ли бы сработались. 

Беда Середенко в том, что он многих вещей не знал, имею в виду — о людях, с которыми общался. В наше время, в историческом контексте людям, в особенности думающим, пишущим, контактирующим с иностранцами, надо быть параноидально осторожными. Зачастую предлагаются сомнительные дела, за которые просто нельзя браться, потому что последуют проблемы.           

— Для подсудимого, его адвоката выиграть такой процесс в сегодняшней Эстонии реально? 

— Поскольку по этой статье нет сложившейся судебной практики, я не могу вычислить даже доли вероятности. Был бы рад, если бы суды разделили мою точку зрения по этому делу, но я не могу отвечать за них. Середенко в любом случае этот процесс уже выиграл. 

— Поясните.

— Он не признал себя виновным. И никогда не признает. Потому, что не понимает, в чем его вина. А если он не понимает, в чем его вина, то он себя не предал, то есть заведомо не проиграл. 

Выигрыш или проигрыш — это не правовые термины, это термины субъективной оценки. Можно быть оправданным в суде и при этом потерять все. И наоборот.   

Интервью взяла Маргарита Корнышева, советник Эстонского бюро депутата Европарламента Яны Тоом.

Источник