В представлениях и рассуждениях американцев и европейцев о России постоянно озвучивается то ли упрёк, то ли вопрос, сводящийся к мысли: «русские ничего не хотят». С их точки зрения все наши проблемы от нашей нетребовательности, невзыскательности, отсутствия широких запросов и претензий. Якобы засевшая глубоко в русской душе боязнь «выделиться из толпы», потребность «быть как все», отсутствие предпринимательского духа не даёт России шагать в ногу с передовыми странами.

Другой нашей проблемой считается неверие в собственные силы, надежда на чудо, смирение перед ударами судьбы: то есть то, что в западной и особенно американской системе ценностей считается чуть ли не главным грехом — пресловутый русский фатализм.

В американском контексте «фаталист» — одно из худших определений, которое человек может получить: для американцев фаталист — это суеверный и ленивый человек, который не желает брать инициативу в свои руки для того, чтобы улучшить собственную жизнь¹.

Для западного же сознания считается невозможным смириться с тем, что некоторые вещи находятся за пределами власти человека. Идея о том, что для личности «нет ничего невозможного», по убеждению Крэйга Сторти, глубоко заложена в американской концептуальной картине мира².

И наверно надо признать что при всей на первый взгляд однобокости нашего портрета, рисуемого западниками, какая-то доля истины в нём есть. Мы и сами ощущаем своё своеобразие по отношению к Западу во многих вещах:
 

«Сама возможность обогащения как бы не предусмотрена традиционным русским воспитанием и образом жизни; не рассчитан русский человек на богатство. Если же он разбогатеет, то чувствует некоторую растерянность и не знает, что теперь делать… в России вообще не было того культа богатых людей, который наблюдается в западных странах. Не только в революционной, но и в городской интеллигенции к богатым людям было не то что неприязненное, а малодоброжелательное отношение. Даже в купеческих группировках на бирже богатство не играло решающей роли»³.
 

Различия в моделях поведения, общепринятых в русской и западной культурах, безусловно ощутимы, но вот попытаться объяснить эти различия можно только рассматривая их сквозь призму основополагающих для этих культур ценностей.


Для того чтобы идея достижении успеха исключительно личным волевым усилием утвердилась в массовом сознании народов Запада в качестве бесспорной истины и базовой для их цивилизации ценности, нужно было последовательно обесценить не только многотысячелетний «труд» природы по накоплению ресурсов и многовековые трудовые усилия поколений предков по созданию материальных ценностей, но и труд современников, «ближних твоих» выражаясь библейским языком.

Процесс переформатировки традиционного сознания в этом направлении занял не одно столетие. Финальным аккордом этого процесса прогремела в Европе Реформация. Это был грандиознейший переворот в сфере смыслов, давший совершенно новые ответы на основополагающие мировоззренческие и этические вопросы, всегда волновавшие человека.
 

---

В ходе этой ломки сознания были окончательно разрушены идущие от античности представления о целостности и неразрывности мироздания и о Человеке как частице этого единства, невидимыми нитями связанной со всеми другими частицами.
 

---

Созданный Реформацией «Новый Порядок» уходил корнями в библейский догмат сотворения мира ex nihilo (из ничего): впервые в истории религиозной мысли божество было выведено за пределы Космоса, а сам Космос в своей основе был переосмыслен как Ничто, то есть объект божественного произвола.

Взаимоотношения Личности и Мира впервые принимают субъект-объектный вид, а библейское божество, выведенное за пределы Космоса, оказывается первым Индивидом — основателем будущего «гражданского общества», которому суждено было появиться на Западе.

До позднего Средневековья эти представления мало влияли на общие умонастроения народов Европы, являясь достоянием немногочисленных этнорелигиозных групп:
 

«народы торговые в собственном смысле этого слова существуют, как боги Эпикура, лишь в междумировых пространствах древнего мира — или как евреи в порах польского общества»⁴.
 

Реформация лишь распространила эти идеи, бывшие до поры экзотическими, в толщу населения. Человек «по образу и подобию божию» стал ощущать себя атомом, оторванным от мира, а мир, ставший теперь «Ничем», потерял всякую святость и ценность.
 

---

Ценность новый буржуазный человек заменил ценой. Как сказал Хорст Штерн, Запад «знает цену всего и не знает ценности ничего». Обесценив мир, его сделали объектом покорения и эксплуатации.
 

---

Соответственно этому была переосмыслена и категория человеческого счастья. В протестантской доктрине она приобрела вид личного успеха, понимаемого как бесконечное накопление экономических и других возможностей и инструментов осуществления власти.

В корне были пересмотрены и средства достижения такого успеха. Хотя на заре становления буржуазной политэкономии она ещё сохраняла архаические представления в духе вынесенного в эпиграф изречения «Труд — отец богатства, земля — его мать», но чем дальше, тем более маргинальными они становились.

В итоге классический либерализм свёл средства достижения успеха исключительно к «труду», то есть к индивидуальному усилию. Природа-Мать была окончательно вынесена буржуазным сознанием за скобки. Произошло то, что в терминах психологии называется вытеснением, а в религиозных терминах — десакрализацией мира.





В политэкономии представление о бесконечности мира преломилось в постулат о неисчерпаемости природных ресурсов. Они были исключены из рассмотрения как некая «бесплатная» мировая константа, экономически нейтральный фон хозяйственной деятельности. Это было усвоено политэкономией, как либеральной, так и марксистской.

Давид Рикардо утверждал:
 

«Ничего не платится за включение природных агентов, поскольку они неисчерпаемы и доступны всем».
 

Ему вторил Карл Маркс:
 

«Производительно эксплуатируемый материал природы, не составляющий элемента стоимости капитала — земля, море, руды, леса и т. д... В процесс производства могут быть включены в качестве более или менее эффективно действующих агентов силы природы, которые капиталисту ничего не стоят».
 

Этот подход, или выражаясь точнее, предрассудок, настолько прочно закрепился в классической политэкономии, что уже и современные «неклассические» экономисты до сих пор по инерции продолжают рисовать перед человечеством соблазнительные перспективы «экономики роста», несмотря на все предупреждения экологов, что рост этот не может быть бесконечным и имеет вполне прогнозируемые пределы.

Поразительная глухота западного гомо экономикуса к экологическим аргументам идёт всё от той же протестантской этики: для свободного индивида не только природа обесценена, лишена святости, но и все остальные люди тоже не имеют ценности.

По Томасу Гоббсу, свободные индивиды в своём естественном состоянии по отношению друг к другу имеют право на всё. Определённое значение приобретают только те из них, кто способен нанести вред. Соответственно, какие-то взаимные обязательства могут возникнуть только между теми индивидами, которые во взаимной борьбе способны нанести друг другу равный ущерб — тогда рациональнее будет не бороться, а договориться о неких взаимоограничивающих правилах. Только тогда возникает пресловутое цивилизованное общество.
 

Во всех остальных случаях, когда индивид заведомо сильнее своих конкурентов, никаких правил не существует: в отношениях с варварами цивилизация продолжает находиться в естественном состоянии, то есть ничем не ограничена и имеет право на всё. Вся «нецивилизованная» часть человечества воспринимается свободным индивидом как часть всё той же природы, соответственно и труд её тоже ничего не стоит.
 

А поскольку статус цивилизованности тоже оказывается весьма пластичным и определяется лишь способностью наносить ущерб, то лишиться этого статуса оказывается довольно легко.

В эпоху первоначального накопления в качестве части дикой природы рассматривалось не только население колоний, но и «своё» английское крестьянство, настолько слабое и беззащитное, что его можно было безнаказанно согнать с земли и лишить средств к существованию. Труд миллионов нищих, массово произведённых процессом огораживания, доставался английским капиталистам почти даром, как и труд ирландцев, продаваемых за океан в качестве рабов.

Знаменитый французский просветитель Монтескье абсолютно без каких-либо угрызений совести вкладывал свои капиталы в прибыльную работорговлю. Другой из отцов-основателей либерализма Джон Локк был автором конституции рабовладельческого штата Каролина, провозглашавшей «абсолютную власть» каждого гражданина «над своими черными рабами». Он обосновывал это «естественным правом» гражданского общества вести войну против тех, кто «не обладает разумом», обращать их в рабство и экспроприировать их богатство в уплату за военные расходы.
 

---

Поразительно, что последняя американская интервенция в Ирак оправдывалась уже в начале 21-го века буквальными ссылками на эти рассуждения Локка!
 

---

Логика процесса свободной конкуренции ведёт к такому положению, когда кто-то из конкурентов в конце концов получит абсолютное преобладание и необходимость вступать в гражданские договорные отношения с другими для него отпадёт. В перспективе «цивилизованное общество» может сократиться до одного человека.

О том, насколько приятно щекочет все органы чувств свободного индивида предвкушение этой гипотетической идеальной перспективы можно судить по тому, каким на разные лады звучащим рефреном эта тема проходит через всю западную массовую и не очень массовую культуру: «Боливар не вынесет двоих», «останется только один» etc.

Идеальное положение для свободного индивида в том, чтобы свести все издержки в процессе конкуренции к нулю — то есть получать даром природные ресурсы и результаты труда других людей как ничего не стоящие. Только тогда можно с полным правом считать себя настоящим хозяином своей судьбы — воплощением американской мечты.

 
На заре становления западного общества протестантский идеал self-made-man, вопреки всем обстоятельствам утверждающего свою волю, бесспорно, имел некую привлекательную и даже отчасти героическую ауру.

Но сейчас, на закате этой цивилизации в идеале ничем не ограниченной индивидуальной воли, от активизма первых буржуа мало что осталось, он явно вырождается в потребительскую психологию, в «право» на бесконечное удовлетворение ничем не ограниченных капризов.

Эго свободного индивида достигает таких размеров, что не видит смысла даже в воспроизводстве самого себя в потомках, в продолжении рода. Как это ни дико для нормального, то есть не искорёженного Реформацией человеческого сознания, но для сознания «цивилизованного» лишёнными значения предстают и будущие поколения, не выступающие в качестве агентов на рынке, и соответственно не способные защищать свои интересы и выступать субъектами рыночных сделок.
 

Доведённая до полного логического завершения позиция свободного индивида выглядит так: «Почему я должен заботиться о будущих поколениях? Разве будущие поколения когда-нибудь сделали что-нибудь для меня?»
 

Успехом в такой логике «после меня хоть потоп» может считаться только безудержное ограбление природы, предков, будущих поколений и унесение награбленного богатства в могилу. И вот это нам и всему остальному человечеству Запад пытается преподнести в качестве образца для подражания?! Но это же не только биологическая гибель нас, как популяции, это ещё и полный нравственный тупик, расчеловечивание человека!

По крайней мере так это выглядит с традиционной ценностной перспективы Русской цивилизации, где человеческая Личность никогда не вырывалась из Мира в качестве его покорителя и эксплуататора. Наоборот, нормальное естественное развитие человека мыслилось только через включение его в Космос как неразрывную целостность природного и общественного.


Такое противоположное западному атомизму представление о единстве Человека, Общества и Природы собственно и не является русским эксклюзивом: оно было присуще и античному обществу, и великим цивилизациям Востока, и окружающим их безгосударственным «архаическим» этносам.

Это мировоззрение — с точки зрения Запада, примитивное и варварское — в гораздо большей степени имеет право называться общечеловеческим, чем узурпировавший право называться таковым западный индивидуализм.

А с точки зрения непереученных Западом «варваров» Космос не является бесконечным. Природа не дана нам в гарантированное и бессрочное владение, её при недостаточно бережном к ней отношении можно потерять. Отсюда и базовый для почти всех незападных обществ миф о святости Природы, взгляд на неё, как на «Мать»:
 

«Когда беднейшие индейские общины в Соединенных Штатах, едва насчитывающие несколько десятков семей, бунтуют пpотив планов экспpопpиации, котоpая сопpовождается компенсацией в сотни тысяч, а то и миллионы доллаpов, то это, по заявлениям самих заинтеpесованных в сделке деятелей, происходит потому, что жалкий клочок земли понимается ими как «мать», от котоpой нельзя ни избавляться, ни выгодно менять...

В этих случаях pечь идет именно о пpинципиальном пpевосходстве, котоpое отдается пpиpоде над культуpой. Это знала в пpошлом и наша цивилизация, и это иногда выходит на повеpхность в моменты кpизисов или сомнений, но в обществах, называемых «пpимитивными», это пpедставляет собой очень пpочно установленную систему веpований и пpактики».⁵
 

Такое преклонение перед Матерью-Природой совершенно исключает потребительское к ней отношение: буржуазный предрассудок о якобы дармовых природных ресурсах выглядит здесь каким-то диким кощунством.

Такой же святостью в глазах незападного человечества обладает и всё материальное и духовное наследие, созданное трудом поколений предков и собратьев-современников, являющее собой вторую природу — культуру.





Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет разоблачал веру Запада в собственное бессмертие как наивную иллюзию:
 

«История — это арена, полная жестокостей, и многие расы как независимые целостности сошли с нее. Для истории жить не значит позволять себе жить, как вздумается, жить — значит очень серьезно, осознанно заниматься жизнью, как если бы это было твоей профессией. Поэтому необходимо, чтобы наше поколение с полным сознанием, согласованно озаботилось бы будущим нации».
 

Но за исключением Запада никто никогда и не питал подобных иллюзий. Почти во всех незападных культурах правильное участие в истории понималось, как сбережение накопленного природой и предками, умножение его собственным трудом и передача потомкам. Естественно, что место для личного успеха в такой картине мира оказывается весьма скромным. Он понимается в большей мере как степень личного трудового вклада в общую копилку, чем индивидуальное обогащение. Отношение к последнему в корне отличается от западного:
 

«Как гласит русская пословица: «От трудов праведных не наживешь палат каменных». Если американец встретит миллионера, его первой мыслью будет: «Какой это, должно быть, умный и способный человек!» Первая мысль русского в той же ситуации наверняка будет: «И где только этот мошенник столько нахватал?»⁶
 

Недоверие или даже неодобрение, с которым в традиционных обществах относились и относятся к индивидуальному обогащению, основывается на глубокой убеждённости небуржуазного сознания в ограниченности возможностей одного человека. А чаще даже не столько ясно сформулированных убеждениях, сколько интуиции. Что суть дела не меняет.

Позже марксизм развил эти древние интуиции в стройную теорию, которую незападные народы смогли использовать в качестве оружия против экспансии «цивилизованного общества». Но и до Маркса «примитивный» человек всегда догадывался, что обогащение личным трудом возможно лишь до некоторого уровня, а далее оно возможно лишь через присвоение чужого труда и/или через присвоение природных ресурсов.

Так что мы можем смело признаться и себе и другим, что в сфере материального накопления наши представления скорее уравнительные. Неравенство признаётся в русской культуре полезным лишь в ограниченной степени. И не стоит смущаться, когда недоброжелатели пытаются принизить эту нашу культурную особенность, обзывая её «уравниловкой».
 

---

Да, в русском представлении справедливость — это прежде всего равенство шансов, обеспечивающееся равенством доступа к материальным ресурсам.
 

---

Впрочем, традиционные культуры знают и другой путь личного преуспеяния, отношение к которому гораздо более одобрительное: это не материальное накопление, а приобретение общественного уважения опять-таки через усилие на общее благо. По этому признаку тоже очевидно принципиальное различие между устройством западного и русского социума.

На Западе справедливым считается прежде всего формальное равенство перед законом: все граждане имеют право участия в выборах и рыночном обмене. Но размер ресурсов, накопленный каждым гражданином в этом процессе, считается зависимым исключительно от его индивидуальных усилий: никакие материальные блага западному гражданину исходя из самого факта его существования не положены.

Выстраиваемая отсюда иерархия западных обществ формируется прежде всего исходя из размера сконцентрированных ресурсов: кто богаче, у того больше реальных возможностей, больше власти.

В русском же и других традиционных обществах человек с рождения имеет право на определённый кусок общественного пирога, то есть экономическое равенство, обеспечивающее равенство шансов. А вот как человек эти шансы использует, какое место займёт в социальной иерархии, зависит от его вклада в общее дело.

То есть иерархия в традиционном обществе формируется прежде всего политическая и моральная: общественное влияние личности определяется не богатством, а уважением соотечественников. Это хорошо видно на примере Сталина и его команды: личная скромность в быту, минимальные материальные запросы при колоссальном авторитете в советском обществе, ставившем их почти в ранг живых богов.
 

Подводя итог в виде формулы русского успеха, можно предположить, что звучать она должна примерно так: если богатеть, то вместе со всеми, если возрастать духовно, то индивидуально.
 

 

---

¹ Robert L. Kohls. The Values American Live By;
² Craig Storti. Americans at Work. A Guide to the Can-Do People;
³ Александр Прохоров. Русская модель управления. — Москва: «Журнал «Эксперт"». 2002. — С. 251;
⁴ Карл Маркс. Капитал. — Москва: «Нартиздат», — Т. 1. — С. 40;
⁵ Клод Леви-Стросс. Структурная антропология / Пер. с фр. — Москва: «ЭКСМО-Пресс», 2001. — С. 301-302;
⁶ Владимир Жельвис. Эти странные русские.