Всю жизнь благодарен Фёдору Эрисману, придумавшему школьную парту. Она не позволяла детёнышу сутулиться, и предлагала смотреть на всё печатное под прямым углом. Не то, что нынче, — на всё искоса, и сгорбившись за тонконогим, холодно-бездушным столом. Та парта вся была сделана из массивного, главное, натурального дерева, тёплого в холод, прохладного в жару.

За такой партой вырастали прямые, стройные люди, с хорошим зрением и прямой осанкой.

Особая благодарность простому ссыльному петербургскому студенту Короткову, который придумал эту парту двухместной, с откидной крышкой, лункой для чернильницы, желобками для ручки, и ящиком для учебников, тетрадок, а ещё — крючком для портфеля сбоку парты.

Главное здесь, что?

Двухместность, скажу я вам!

И таки не надо делать мне глаза круглей, чем их придумал вам Господь!

Сейчас негде детям учиться сидению вдвоём на скамейке! Каждый учится сидеть на своём стуле.

Эта парта учила нас сидеть рядом, на одной скамейке, учила чувствовать тепло плеча, и локоть, сидящего рядом человека. Зимой, летом, слушая, читая, ваяя диктанты, контрольные, любовные записочки, играя в морской бой, рисуя всегда одинаковых принцессок, танки и, больше напоминающих цыплячий след на снегу, солдатиков.

Очень нужное умение. Умей люди это все с детства, жизнь играла бы другими красками, не плевалась бы во все стороны свинцом с ненавистью пополам.

Городской транспорт, самолёты не в счёт. Ну, что это… Посидели сколько-то, и разошлись-забыли.

А здесь, почти всё детство рядом, плечиком к плечику, не отодвинешься.

Маленький трёхпалубный кораблик для двоих, путешествующий в поисках клада знаний. И на каждой палубе своя жизнь. На верхней – официоз на общественное обозрение. На второй, ящичной, — складская романтика бутербродов в газете с портретами ЦК и Лумумбы, тетрадок, учебников, промокашек, ма́ялки, кед, томика Конан Дойля, для чтения на уроках краем глаза, прочих мальчишеских важностей. 

Самое тайное обитало на третьей палубе под первыми двумя. Там жили наши ноги, скрытые партой от посторонних глаз.

Геня Ген-лер в третьем классе была некрасивой девочкой. С красавицами во взрослости в детстве такое бывает. В моём списке fillettes jolie Геня точно не состояла. Неровные редковатые зубки, крупный носик, угловатая фигурка, классный статус — мышь серая.

Сам я был хлопец, разумеется, шикарный, гарный парень на деревне, с чубчиком, хулиганистый правда, но без гармошки.

И вообще! Что там Геня! От тогда и по пятый класс я преданно и безответно любил Наташу Т-ко! Заодно, чтоб время зря не терять, — учительницу физики Людмилу Ивановну, артистку Вертинскую Анастасию, и мамину подругу Люду с Островидова. Чуть не забыл, — плюс, одну девочку из восьмого класса «А», имени не знаю до сих пор.

Судьба ничего не делает зря.

Жаль, что понимать это мы начинаем тогда, когда это понимание уже ничего не влечёт за собой, кроме хлопанья ушами по щекам с видом слона, набравшего в жару полный хобот жижи, из высыхающего озера, и восторженно поливающего себя этой субстанцией. Только, вместо жижи наши слёзы.

С Генечкой она и свела нас на чудесной парте Эрисмана – чёрный верх-тёмный низ.

Совместное сидение за одной партой началось незаметно, и ничего не предвещало. Первые два года. Борьба локтями за отвоёвывание территорий, промокашек и чернильницы, всё как обычно, у начинающих солдат за место под солнцем и за партой. Военная рутина без жертв, падения коней и фронтовых сводок.

На третий год мы повзрослели. Неожиданно.

Случилось это весной на уроке чего-то там. Внутренне класс готовился вступать в пионеры, предвкушал летние каникулы, обилие мороженного, черешни и пляжных радостей. Это висело в атмосфере, уставшей от нас за год школы. Готовился и я, ко всему, кроме пионеров. С моей репутацией в педсовете пионеры мне не светили, только подмигивали. Плевать, в душе я был пионеристей их всех, вместе с педсоветом и Советом дружины школы!

За год мы все немного надоели друг другу, много – учителям, при полной нашей взаимности.

Всем хотелось в море, за город, к бабушкам с пшонкой и ра́чками, в панамки, пупырышки на коже от перекупания, слушать пионерлагерные горны и барабаны.

В окна залетали, заблудившиеся от зимнего спросонья, очумевшие пчёлы пополам с такими же мухами. Упомянутая атмосфера в классе, щедро сдабривалась чудесными весенними ароматами, цветущей Одессы, запахом тающих в портфелях, сплющенных бутербродов, и коридорно-паркетной мастики. За дверью специальный человек, надев на ногу щётку, натирал ею полы.

Короче, начинался май, томился мир, и вдруг…

В нашем сидении за партой зазвучала мелодия. Робкая, застенчивая, не знаемая ранее.

В просто, привычный и понятный пацанячий мир ворвалась, на самом деле, просто прижалась к нему, тёплая девичья ножка. Взяла, и прижалась к моей. Это не было случайным прикосновением, изредка случавшимся в тесноте парты не раз! Бывало, пихались ногами под партой, в «коммунальных» разборках, кто не пихался… Сейчас всё было по-другому.

Генечка прижималась ко мне ножкой медленно, вкрадчиво, осторожно.

Эх, какая чудесная волна окатила меня, застала врасплох и удивила! Я замер, так это было волшебно и сладко. Как же не хотелось потерять эти новые ощущения… Не шелохнулись, замерли, я  в ответ прижался сильнее.  

Ведь мог отдёрнуть, нагрубить, насмеяться над «гадким утёнком», пацан молдаванский. Какой там! Пацан таял в неизведанном сладком познании нового мира, как эскимо на сковородке.

Какая замечательная тайна доверия и близости пролегла между нами! Мы сразу стали отдельными от остального мира, и создали свой, робкий, недоступный никому. И нам было в нём чудесно.

Слава парте Эрисмана!

Над ней всё было, как у всех. Под ней, защищённый ею со всех сторон, нарождался новый мирок высших, чувственных познаний человеческой природы, невинный и прекрасный.

Как ждал всегда звонка с урока, и как же не хотелось его услышать теперь…

Звонок с урока неизбежен. Вся наша жизнь урок и школа. И он звенит и на уроках счастья, и на уроках горя и беды, и по окончании школы жизни.

Звенит, все вскакивают с мест, а мы подзадержались на миг, не желая возвращаться к людям, и как бы, доказывая друг другу, что всё случившееся, не случайно.

Собираем тетрадки, не поднимая глаз. Пока, пока.

Конец учёбы, каникулы на носу, уже и на дом ничего не задают, Геня, которая совсем не Вертинская, даже, не Наташка Т, а я с трудом дождался утра. Чтобы бежать в опостылевшую за год школу, чтобы снова испытать эти новые чувства. Скорее сесть за парту, и обязательно убедиться, что это всё не было случайностью, не показалось, не надумалось.

Убедился. Мы, сели в наш кораблик, даже чуть раньше начала урока. Так себе, невзначай. И сразу прижались друг к другу.

Вокруг всё происходило, как всегда. Вызовы к доске, контрольные, продлёнка, моё стояние на уроке у двери за шкодные выходки и мелкие потуги хулиганства. Было такое наказание в нашей школе. Ляпну чего в тишине класса на уроке, кину в ответ чего-кому, муху по окну погоняю, — марш к двери!  И стой до звонка. Впрочем, и в этом стоянии, удавалось класс развлекать по-разному, в основном пантомимами.

Расхотелось «звездить», к двери расхотелось.

Появился магнит попритягательней. Из под парты отношения выбрались наружу, стали чуточку другими, обрели новое доброе звучание.

В этом звучании и моих глазах Геня похорошела, постройнела и поумнела. Что в её глазах, не знаю, но из них ушёл страх, появились дружественные нотки и улыбка штрихом.

Детям не свойственно улыбаться. Это не их, это взрослый инструмент общения, реакции на мир. Дети естественны, непосредственны, политесом не болеют. Поэтому смех и слёзы сразу, без раздумий, налётов мудрости, ехидства, презрения. Дети откровенней взрослых.

Класс не знал, и не догадывался. Да и, что было знать… Что мы сидим, прижавшись ножками друг к другу? Насколько помню, в основном всех рассаживали девчонок отдельно парами, мальчишек отдельно. Есть подозрения, меня специально сажали с девчонками, чтоб те положительно влияли на неугомонную натуру шустрого троечника. Став постарше, мы уже сами выбирали кому с кем вершить за партой дорогу школьную.

Так мы и сидели прижимашками, все оставшиеся до конца учебного года две недели. Стали больше болтать на уроках и после, обмениваться всякой ерундой, совершать маленькие школьные приятности друг другу, чего раньше не было. Хранили от остальных свою невинную тайночку, неожиданно понятого тепла соприкосновения двоих, и нам это нравилось.

Почти не ссорились, что не редко случалось раньше. И, если пробегала между нами чёрная кошка, быстро её прогоняли, потому что ссорясь, сидели порознь и оба испытывали чувство потери. Наши ноги под партой мирились раньше, чем умишки.

И привыкли к этому, и ничего из этого дальше не происходило, и произойти не могло.

Но произошло.

Не могло не произойти, потому что всё в этой жизни не бесконечно. Особенно то, что не может, по природе своей иметь продолжение. Обретённое тепло доверия, если оно не обрастает много бо́льшим, чувствами, совпадениями, дружбой, чувствами, бесконечным интересом друг к другу, теряет прелесть новизны, переходит в привычное, становится, даже лишним.

Это был наш случай.

Урок уже был не урок. Обычное доживание учебного года перед последним в нём звонком. Всеобщий трёп с учителькой, междусобой, вопросы-ответы, как будете проводить лето, задание на каникулярное чтение, весело, здорово, май на исходе, счастье.

Мы уже чего-то там складывали в портфели, шебуршились, как все, когда я, в  грустном предчувствии расставания, от растерянности моментом, чего-то ляпнул Генечке или сделал чего безобидное, что ей сильно не понравилось. Уверен, ничего, действительно обидного. Ну не мог я её обидеть серьёзно. Не мог, я знаю.

Ей показалось иначе.

Геня резко встала, отчего всё стихло, и срывающимся от возмущения голосом, почти прокричала на весь класс, — Валентина Фёдоровна, он мне под партой ноги суёт!!!

…

На всю жизнь запомнил этот возмущённый крик.

Никогда после не испытывал такой растерянности, от обрушившейся непонятно откуда несправедливости, от первого в жизни «женского предательства».

И было жутко стыдно под этим обвинением, будто пойман был на воровстве.

К предательству нельзя привыкнуть в принципе. У женского особый привкус. Яда. Их было потом. Дело житейское. Со стыдом, повзрослев, разобрался-улыбнулся.

А класс заржал, веселье продолжилось. Валентина Фёдоровна растерялась,  но в тот момент звонок с урока закончил cette petite tragédie.

Гвалт, галдёж, хлопанье крышек парт, школа дружно высыпала из классов в коридоры, и был праздник свободы. Каникулы!

Через год Геня ушла из нашей школы в другую.

Близкие пацаны ещё иногда спрашивали, краснея любопытством, что там было на самом деле. А что могло быть, никто и не представлял, я в том числе.

Целомудренно в той стране детей растили.

После, девчонки совсем не пугались садиться со мной за одну парту. И ещё две, Аллочка и Таня благополучно отсидели со мной на творении Эрисмана, правда, на максимально возможном скамеечном удалении, за чем я следил внимательно и жёстко, пока не закончил восьмой класс и не ушёл в мореходку становиться мужчиной.

Рига. Сентябрь 2020г.