Когда в очередной раз слышишь раздающиеся из рядов нашей прозападной оппозиции вопли об угнетающей их «фашистской диктатуре», в голове всплывает приписываемая Черчиллю сентенция о фашистах будущего, которые станут называть себя антифашистами.

Хотя предоставляется очевидным, что дело здесь не только в желании свалить с больной головы на здоровую, но и в элементарной исторической безграмотности. А последнее – вина не столько самих «невероятных», сколько нашей образовательной и воспитательно-идеологической системы, поставившей на поток производство граждан с подобной кашей в голове. У человека с адекватной картиной мира все эти наглые попытки западной пропагандистской машины лепить жупел «фашизма» на любые неугодные Западу режимы, вызвали бы, как минимум, недоумение.

Советская образовательная система, при всех её минусах, о фашизме давала представление вполне ясное и недвусмысленное. У любого старшеклассника от зубов отскакивало классическое определение, данное Георгием Димитровым:

Фашизм — это открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала... это шовинизм в самой грубейшей форме, культивирующий зоологическую ненависть к другим народам.

Где же в политике современной белорусской власти этот самый шовинизм, империализм и «зоологическая ненависть» к другим народам? Такая нехитрая мысль в головы наших «невероятных» не приходит. Что, впрочем, и неудивительно, ведь они в массе своей – продукт постсоветского безвременья, о Георгии Димитрове они ничего не слышали.

Однако и от тех, чей кругозор возвышается над общим уровнем протестной массы, нередко тоже можно услышать не менее ошеломляющие инвективы в адрес современного белорусского социально-политического строя. Один доктор исторических наук недавно изрёк, что режим Лукашенко возвращает нас, ни более, ни менее, как в эпоху «варварских королевств», из которой нас когда-то вырвала цивилизаторская рука Польши, через Кревскую унию присоединившая нас к цивилизованной Европе. И вот теперь, лишённые материнской заботы польского панства, мы якобы проваливаемся назад, в варварские «тёмные века».

Что ж, такая неожиданная трактовка текущего момента не лишена оригинальности и, не побоюсь этого слова, хайповости. Не сомневаюсь, что среди протестной публики найдётся немало падких на красивую фразу, на которых это произведёт впечатление. Однако здесь, как и в случае с давно набившими оскомину обвинениями в «фашизме», мы имеем дело со свойственным этой части нашего общества примитивным евроцентризмом, провоцирующим слепо переносить феномены европейской истории на нашу современность.
 
Запад: от варварства к Средневековью

Что же из себя представляло время, которое в западноевропейской историографии принято называть «эпохой варварских королевств» или «Тёмными Веками» (Dark Ages)? Это определённый, свойственный только Западной Европе, путь перехода от первобытнообщинного строя древних германцев к современности.

К началу контакта с римской цивилизацией древнегерманское общество в массе своей состояло из равноправных общинников, совместно владевших землёй, носивших оружие и принимавших коллективные управленческие решения. Власть и собственность были распределены более-менее равномерно. Такое общество равноправных вооруженных мужчин называют «военной демократией».

Новозахваченные территории бывшей Римской империи не всегда поступали в коллективную собственность всей германской общины, иногда они оказывались во владении отдельных семейств. Постепенно сформировался новый вид собственности, так называемый «аллод». Это ещё не была свободноотчуждаемая частная собственность в прямом смысле слова, но при определенных условиях её можно было продавать и покупать. Что привело к расслоению общества на меньшинство землевладельцев и безземельное, то есть лишённое основного источника существования, большинство.

Результатом этого процесса распада общины стало её переформатирование в общество земельных собственников и в разной степени зависимых от них производителей. В основной своей массе это были производители аграрной продукции, хотя к ним примыкало ещё и небольшое количество ремесленников. Эти ремесленники обычно проживали в имении землевладельца-феодала и были так же зависимы от него, как и земледельцы.
Совокупный общественный продукт такая система на выходе давала небольшой, особым технологическим изыскам и культурным достижениям взяться было неоткуда. Уровень производства оставался практически тем же, что и при первобытнообщинном строе, но продукт распределялся уже совсем иначе: не равномерно, а сосредотачиваясь в узком слое землевладельцев.

Если экономическим измерением первобытности считать отсутствие разделения труда и обмена продукцией, то получается, что никакого выхода из первобытности при расколе общины на феодалов и земледельцев по большому счёту и не происходило: ведь между феодальными сеньорами и зависимыми от них крестьянами-«сервами» нет разделения труда и обмена, есть только разные формы взимания феодальной ренты, проще говоря «сравнительно честного отъёма» продуктов труда сервов. Это состояние социума, которое можно назвать первобытностью без общинности, получило в западноевропейской исторической традиции название «Тёмных Веков» или «эпохи варварских королевств».

Однако материальные накопления, создаваемые феодалами в результате присвоения труда крепостных, создавали основу для появления в море натуральной экономики отдельных секторов рынка. Становился возможным обмен специфическими только для определенных регионов и стран видами продукции.

Другой потенциальной точкой роста рыночного сектора оказывался ремесленный труд. В отличие от крестьянина, привязанного к своему основному фактору производства – земле, ремесленник такой связи с землёй не имел: свои средства производства он мог увезти на одной телеге. Продукция ремесленного труда тоже была, так сказать, более компактной, а значит, её проще было утаить от сеньора, сбыть «налево», накапливая, таким образом, производственный капитал.

Эти накопления позволяли больше времени уделять совершенствованию профессиональных навыков и технологий, что делало сферу ремесла более инновационной в сравнении со сферой аграрного производства. Появлялись такие мастера, которых выгодно было переманивать, по отношению к которым феодальные сеньоры соревновались в создании наилучших условий: предоставления льгот, привилегий, свобод.

То есть в сравнении с крестьянином, ремесленник был более мобилен, нацелен на инновации и на свободно-рыночный обмен. Что в перспективе привело к сложению особого торгово-ремесленного сословия, вступившего с сословием феодалов в принципиально иные отношения. Если труд своих крепостных ремесленников, живших зачастую прямо в феодальном поместье, их сеньор просто присваивал, то продукцию новых свободных ремеслеников землевладельцам приходилось покупать. Новое сословие находилось с феодалами уже не в принудительных, а в «свободных» рыночных отношениях. Местом сосредоточения такого свободного населения стали города, что отразилось в средневековой пословице: «городской воздух делает свободным». Отсюда и западноевропейские названия нового сословия – бюргеры, буржуа – то есть горожане.

По сравнению с эпохой варварских королевств общество стало более сложным: к двум основным сословиям – сеньорам и сервам, добавилось третье – бюргерское. Экономическая система усложнилась: в ней появился заметный сектор рыночных отношений, в которых участвовали два верхних сословия – феодалы и буржуа. Но при этом огромная масса населения оставалась вне рамок рынка, продолжая жить натуральным хозяйством.
Покупать продукцию «свободных», то есть коммерчески ориентированных городских ремесленников феодальные сеньоры могли только в обмен на труд своих крепостных. С ростом разнообразия и качества городских товаров аппетиты сеньоров только росли, что имело следствием рост налогового пресса на крестьянство. Покупательная способность крестьян, и без того небольшая, стремилась к нулю.

Появление рыночного сектора в экономике Западной Европы привело к парадоксальному результату: круг рентополучателей не только не уменьшился, а наоборот расширился. В этот круг, помимо феодалов, вошло и новое бюргерское сословие. Экономический обмен между этими сословиями, внешне выглядя, как рыночный, по сути, оказывался «распилом» феодальной ренты, которой землевладельцы делились с горожанами. Небольшой рыночный сектор существовал за счёт питания соками натуральной экономики крепостной деревни. Иными словами современность паразитировала на первобытности. Современность для немногих избранных счастливчиков за счёт опрокидывания большинства населения в примитивное и убогое существование. Гораздо более убогое, чем то, в котором европейские народы жили в яркую эпоху военной демократии.

Такой социальный транзит  в западноевропейской историографии называют переходом от «Тёмных Веков» к Средневековью. Это может показаться парадоксальным, но на этом социальное творчество на Западе по большому счёту и закончилось. Далее эта система развивалась только экстенсивно – вширь. Она сохраняет всё ту же трехсословную структуру: аристократы, бюргеры и сервы. Меняются лишь территориальные, демографические границы этих сословий.

Колониальные захваты перевели в категорию сервов порабощённые племена, народы и страны Африки, Азии и Латинской Америки. Именно они стали составлять основную массу податного населения европейских колониальных империй. Их трудом оплачено расширение счастливого круга обладателей гражданских прав до размеров целых европейских наций. Запад превратился в коллективного феодала, а его колонии – в мировую крепостную деревню.

Для основной массы населения западных стран это означало переход от Средневековья к Новому времени. Однако в глобальном смысле это оказывалось расширением западного Средневековья до масштабов всего мира. Фундаментальную схему европейского Средневековья – современность для избранных, первобытность для отверженных – современный глобальный капитализм сохраняет неизменной. Разница между XI и XXI веком только в том, что тысячу лет тому назад Средневековье было локально-европейским, а сегодня оно глобально.

С глобализацией, то есть переходом под контроль Запада всего остального мира, круг избранных достиг своего потолка, разросшись до размеров «золотого миллиарда» – бóльшее количество гордых бюргеров «мировая деревня» – Африка, Азия, Латинская Америка – прокормить не может.
 
Русский путь из первобытности в современность

Наш русский выход из первобытности начинался совершенно иначе. Уже позднесоветская историография стала отходить от вульгарно-марксистских схем, подвёрстывающих древнерусское общество под шаблон западного феодализма. В рамках школы Игоря Фроянова была разработана концепция, усматривающая наиболее близкие аналогии социально-политическому строю древнерусских земель в античном полисе. При определенном сходстве с «варварскими» обществами западноевропейского «Тёмновековья» у нас имелось существенное отличие, задававшее совершенно иной вектор развития: в древнерусских княжествах не сложился институт, аналогичный западноевропейскому аллоду. Основной земельный ресурс оставался в собственности всей территориальной общины. Относительно этого ресурса и выстраивалась вся социально-экономическая и политическая структура.

С профессионализацией военной сферы оформилось общественное разделение труда – на аграрный и военный. Но военные профессионалы – княжеско-боярско-дружинный слой – не превратились в феодалов: общество оплачивало только исполнение ими управленческих и военно-оборонительных функций, сверх этого они ничего не получали и не присваивали. Отношения воинов-профессионалов и крестьян в древней Руси были отношениями обмена, а не эксплуатации.

В отличие от западноевропейского серва, у древнерусского общинника-земледельца не было нужды платить кому-то просто за сам факт пользования землёй. А значит, он оказывался более платёжеспособным в отношениях с городским ремесленником.

Общинная собственность на землю послужила щитом от резкого имущественного расслоения, подобного тому, что произошло при феодализации Западной Европе. Что делало круг потенциальных участников экономического обмена в древней Руси гораздо более широким: в него входило практически всё свободное население.

Этот обмен мог быть и рыночным, как в случае обмена аграрной продукции на ремесленную, и нерыночным, как при оплате обществом через систему налогообложения военно-управленческого труда князей, дружинников, воевод, тысяцких и прочих тогдашних «госслужащих». Но в любом случае это представляло собой прогресс в сравнении с первобытнообщинным натуральным хозяйством. Профессионализация, на который был основан экономический обмен, увеличивала производительность труда, что создавало материальную основу дальнейшей модернизации.

Немаловажно, что в то время как при развитом феодализме западного Средневековья формировались лишь отдельные островки рыночной экономики и современного общества в море первобытности, то древнерусская полисная организация вытаскивала из первобытности практически все слои населения. Но при этом те модернизированные «острова» внутри западного средневекового общества развивались быстрее, так как основная масса ресурсов и факторов производства концентрировалась именно в них. Древнерусская полисная организация не создавала такой концентрации ресурсов и средств производства в каком-то привилегированном социальном слое, она их более-менее равномерно «размазывала» по всему обществу. Поэтому и модернизация здесь шла медленнее.

Чеканная формула Игоря Фроянова «общинность без первобытности» как нельзя лучше обозначает суть той модели общества, которую создавали и воплощали в жизнь наши древнерусские предки, и её отличие от синхронных ей средневековых обществ Европы. У нас поступательное движение к прогрессу для всех, у них – более быстрый прогресс, но лишь для избранных.
 
Европейский соблазн для русской элиты

Введение в Великом княжестве Литовском в 1387 году привилеем князя Ягайло некоего подобия западноевропейского аллода преобразовывало литовско-русское боярство в привилегированное сословие землевладельцев. Чем вроде бы создавались условия для переформатирования литовско-русского общества в нечто подобное тем «варварским королевствам», которые на самом Западе уже исчезли, трансформировавшись в королевства средневековые.

Однако именно соседство с Западом, уже перешедшим из «варварской» в свою новую «средневековую» фазу, и оказалось тем фактором, который не только мешал Великому княжеству Литовскому существовать в «варварском» формате хоть сколько-нибудь длительное время, но и препятствовал переходу в “нормальное” Средневековье.

Бюргерско-рыночные очаги, уже сформировавшиеся на Западе, стали тем полюсом, который притягивал коммерческую активность новоиспеченных литовско-русских земельных собственников. Самым простым способом получить доступ к товарному изобилию западноевропейской городской экономики было наращивание экспорта продукции экономики сельской. Что имело следствием с одной стороны увеличение нажима на литовско-русское крестьянство, а с другой – уменьшение инвестиций в развитие собственного городского производства.

Экономический обмен с Европой рос, но внутри самой страны он сокращался, что имело следствием упадок отечественных торгово-предпринимательских слоёв. В результате в литовско-русских землях так не вырос тот дворянско-бюргерский «кентавр», без которого невозможно полноценное «средневековое» общество. Литовско-русская шляхта «подключилась» непосредственно к уже существующим в Европе «очагам» современности, а все остальные социальные слои Великого княжества Литовского провалились назад в первобытность.

На Западе процесс модернизации захватывал всё новые социальные слои, что уже в средние века привело к образованию трёхсословных прообразов будущих модерных наций, состоявших из дворянства, бюргерства и коммерциализированной части крестьянства, имевших влияние на процесс принятия политических решений через своих представителей в парламентах. А в землях Литвы и Западной Руси национализировалась лишь дворянская часть общества – «шляхетская нация» – исключительно она имела политические права, формировала все органы власти. Горожане же и тем более крестьяне своих представителей в сеймах и сеймиках не имели, так как они не были частью современного общества-нации.

Польско-литовско-русское общество оказалось в каком-то межеумочном состоянии. Унаследованная от древней Руси полисная структура реформами Ягайло была разрушена. «Варварское» общество, где землевладельцы живут за счёт простого присвоения труда земледельцев, тоже не сложилось. Но не сформировалось и “нормальное” средневековое общество со своим торгово-предпринимательским сословием. Получилось нечто неполноценное полуколониальное на периферии западноевропейского Средневековья, где «шляхетская нация», ставшая частью современного общества Запада, существовала среди моря крестьянской первобытности. Популярность приобрёл афоризм «Польша – рай для шляхты, ад для крестьян и золотая жила для иностранцев».

Восточная Русь/Россия ещё какое-то время продолжала развиваться, как федерация земель-полисов. Но в какой-то момент и она не избежала соблазна свернуть на тот же путь, по которому ранее пошли Польша и Западная Русь. Это произошло уже в эпоху династии Романовых по приблизительно той же схеме: превращение обусловленного военной службой земельного держания – поместья – в безусловную частную собственность, расколовшее общество на ориентированное на торговлю с Европой дворянство и живущее примитивным натуральным хозяйством крестьянство. При крайне слабом развитии собственных торгово-предпринимательских слоёв.
Далее наш исторический путь проходил через возвращение к полисному принципу организации социума в фазе индустриальной экономики – советский строй. А с его упадком – через повтор попыток снова прилепиться к Западу, то есть опять “влиться” в глобальное средневековье.
 
Витязь на распутье

Получается, что наш исторический бэкграунд на выходе из первобытности содержит только попеременно сменяющие друг друга полис и периферийное неполноценное «средневековье». Но никакого «варварства» у нас за плечами нет. Значит, “вернуться” к нему мы не можем по определению: нельзя вернуться туда, где ты никогда не был.

Однако это не значит, что в будущем мы гарантированы от попадания в нечто похожее на европейское «Тёмновековье», ведь всё, как говорится, бывает в первый раз. Тем паче, что Запад сегодня очевидно взял курс на варваризацию, с помощью разнообразных постмодернистских технологий манипуляции массовым поведением вроде BLM, мультикультурности, «гендера» etc уничтожая столпы своей собственной модерности – средний класс, гражданское общество, семью и государство-нацию. И нас они пытаются втянуть в этот процесс не мытьём, так катаньем. Так что зарекаться от такой судьбы нам нельзя. Как грустно иронизирует Сергей Переслегин, может быть человечеству придётся  второй раз из Африки выходить.

Однако пока именно то, что принято называть «белорусской моделью», сохраняющей по мере возможности преемственность с моделью советской – индустриальным неополисом – является защитой от погружения в новые «тёмные века».

Белорусская модель ориентирована на сохранение всех тех основ цивилизации Модерна, которые грозит смыть надвигающаяся с Запада волна варваризации: науки, общедоступных образования и медицины, высокотехнологичного производства, обеспечивающего всё это национального государства и лояльного ему гражданского общества. Причём национальная государственность является ключевой в этом списке: хотя в условиях современной глобальной турбулентности национальное государство и не является стопроцентным гарантом, но без него и всё остальное из этого джентльменского набора Модерна вряд ли возможно.

К сожалению, с пониманием этой истины у нашей гуманитарной интеллигенции, чьё мировосприятие остаётся проникнутым примитивным евроцентризмом, большие проблемы. Заточенность на обязательное втискивание родных палестин в евроцентристский шаблон заставляет их видеть угрозу варваризации в том, что на самом деле является последним бастионом перед наступлением неоварварства.

Запад по мере своей варваризации будет терять и уже теряет свою привлекательность, как консюмеристский рай и модель прогрессивного развития. И по мере скукоживания зон современности внутри самого Запада для элит незападных стран будут сокращаться возможности “подключения” к этим зонам. А с исчезновением этого основного аттрактора, постоянного соблазнявшего русские – российские, украинские и белорусские – элиты периодически сворачивать с полисного пути развития на тупиковый путь примитивного обслуживания западного Модерна, для нас открывается возможность вернуться к тому естественному для нас историческому вектору, на который тысячу лет назад вступили наши предки, начав своё путешествие из первобытности в современность.