Александр Вертинский, «Дорогой длинною» :: IMHOclub

ЭМИГРАЦИЯ

16.07.2022

Елена Фрумина-Ситникова

Театровед

Александр Вертинский, «Дорогой длинною»

Об эмиграции

Участники дискуссии:

17

89
Последняя реплика:

больше месяца назад

Владимир Бычковский, Леонид Соколов, Марк Козыренко, Ольга Шапаровская, arvid miezis, Леонид Радченко, Илья Нелов (из Тель-Авива), Сергей Леонидов, Владимир Иванов, Vladimir Kirsh, Юрий Васильевич Мартинович, Владислав Соколов, Марина Зимина, Элла Журавлёва, Roman Romanovs, Victoria Dorais, Leonid Kuleshov

Шли годы изгнания… Хотя, собственно говоря, нас ведь никто не изгонял, а «изгнались» мы сами. Шум великого вечного города на время как бы оглушил нас. Но чем дольше жили мы в эмиграции, тем яснее становилось каждому, что никакой жизни вне родины построить нельзя и быть её не может. Особенно остро чувствовали свою оторванность поэты и писатели.

Дмитрий Мережковский, маленький, лёгкий, весь высохший, как мумия, — один дух, — целиком ушёл в мистику.

Бедность, Чужбина, Немощь и Старость —

Четверо, четверо — все вы со мной, —

писал он незадолго до смерти, уже приготовившийся к ней. —

Скоро скажу я с улыбкой сыновней:

Здравствуй, родимая Смерть!

Зинаида Гиппиус писала злые статьи. Криво улыбаясь, она язвительно «разоблачала» современное искусство. Молодёжи не понимала и не любила.

Иван Бунин почти ничего не писал. Нобелевская премия, присуждённая ему в последние годы, поддержала на некоторое время его дух. Он съездил в турне по Европе, побывал на Балканах, в Прибалтике, на всех путях русского рассеяния, и потом замолк. Эта премия вызвала большие толки. Некоторые считали, что её надо было дать Мережковскому, другие — Куприну и т. д.

Куприн вначале пробовал было писать рассказы, черпая материалы и сюжеты из окружающей среды, но кого мог интересовать французский быт? Французы его не читали, а русским это было неинтересно. Жить ему становилось все труднее. Заработки в газетах были невелики, пришлось открыть переплётную мастерскую.

Работала она слабо, да к тому же он стал видеть хуже и хуже и в конце концов почти ослеп. Его дочь Киса, красивая и даровитая девушка, снималась немного во французском кино, помогая родным, и мечтала о возвращении на родину. Когда Куприн уехал в СССР, поднялась целая буря. Одни ругали его, бесцеремонно называя предателем «белого дела». Другие, более сдержанные, лицемерно жалели Куприна, ссылаясь на его болезнь и преклонный возраст.

Такой же бурей ещё раньше был отмечен отъезд Алексея Толстого — с той только разницей, что ему тогда не находили никаких оправданий. Это понятно. Из увядающего букета цветов русского зарубежного искусства был вырван самый яркий, самый живой цветок. Толстой поступил умно и благородно, вернувшись на родину полным сил, в самом расцвете своего огромного таланта. И его голос, ясный и убедительный, загремел издалека, из той страны, в которую многим уже не было возврата, окрепшим, молодым, сильным.

Милая, талантливая Тэффи выпустила две или три книги рассказов. Её свежее и незаурядное дарование долго боролось с надвигавшимися сумерками. Она ещё умела «смеяться сквозь слезы», но постепенно смех почти исчез из её творчества, и уже только одни холодные слезы застилали глаза…

Упрямо боролся с одолевавшим всех оцепенением Борис Зайцев. Время от времени появлялись его романы, написанные на наши «местные темы». В них он описывал надоевшее нам самим наше эмигрантское житьё-бытьё…

Где то в Германии начал писать В. Сирин (Набоков), уже совершенно не связанный с Россией и почти чужой. Его романы были увлекательны, как фильмовые сценарии, и абсолютно вненациональны.

Ещё хуже обстояло дело с поэзией. Поэты острей и больней чувствовали свою оторванность, бесполезность и ненужность в этом огромном чужом городе.

Самый яркий из них, Георгий Иванов, — современник Блока, Брюсова, Белого, Анны Ахматовой — писал стихи совершенно безнадёжные, проникнутые таким глубоким отчаянием, такой безысходной тоской, что читать их было и больно и грустно:

Хорошо, что нет царя,

Хорошо, что нет России,

Хорошо, что Бога нет,

Только мёртвая заря…

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

Хорошо, что ничего,

Хорошо, что никого,

Так черно и так мертво,

Что чернее быть не может

И мертвее не бывать,

Что никто нам не поможет

И не надо помогать!..

Такой же болью и отчаянием звучали стихи Владислава Ходасевича, тосковавшего по родине и умершего на чужбине:

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала,

И Виргилия нет за плечами,

Только есть одиночество в раме

Говорящего правду стекла!

Величественный образ далёкой, покинутой и уже недоступной родины неустанно преследовал зарубежных русских поэтов.

Георгий Адамович с тоской и мукой вопрошал:

Когда мы в Россию вернёмся,

О Гамлет восточный, когда?

Пешком, по размытым дорогам,

В стоградусные холода,

Без всяких коней и триумфов,

Без всяких там кликов… — пешком!

Но только наверное знать бы,

Что вовремя мы добредём!

Талантливый Давид Кнут писал

О том, что дни мои глухонемые,

О том, что ночью я —

порой в аду.

О том, что ночью снится мне Россия,

К которой днём дороги не найду.

В сумасшедшем доме умирал знаменитый когда то Константин Бальмонт, в бреду призывавший родину. Владимир Смоленский, молодой и очень интересный поэт, писал трагически безнадёжные стихи. В самом расцвете своего оригинального дарования умер подававший большие надежды Поплавский…

Потухали, гибли на чужой земле яркие дарования писателей и поэтов, оторвавшихся от родной почвы.